Полковник Гай говорил заместителю:
— Ну вот видите, все по-вашему вышло. Дело серьезное начинаем, не на один год рассчитанное. Набираться ума-разума, да и вообще учиться жизни Песковскому придется вдалеке. Но мы с вами за него головой теперь отвечаем. Давайте сделаем все, чтобы подстраховать надежно. А на первых порах, как и условились, никаких поручений, ничего, что могло бы навлечь подозрения. Проверять будут, надо думать, — то-то и оно! Человек с характером должен быть. Время до отъезда надо с умом провести. Пусть поживет у себя в Терезендорфе. Попросите местных товарищей все как следует организовать, помочь ближе с Танненбаумом и его родословной познакомиться. Чтобы никакая мелочь потом подвести не могла. А когда дойдет черед до виз и паспорта, надо будет пустить все через обычные каналы, и главное — неторопливыми сроками. Никто не должен подумать, что мы спешили переправить племянника Танненбаума в Германию. Немножко больше бюрократизма и волокиты, будь они неладны, в этом деле не помешают. Ну, а кроме всего прочего, давайте вместе подумаем об ускоренном спецкурсе для Песковского. Еще... пусть познакомится с Бакинским педагогическим институтом, который кончал Франц Танненбаум, и особенностями преподавания немецкого языка в советских школах.
«Проводив Пантелеева, я провел две недели под Москвой. Зима стояла мягкая и снежная, я первый раз видел настоящую зиму. Мальчишки, выходившие с коньками на замерзший пруд, казались мне сверхсмельчаками. Я понимал, что рассчитывать на коньки нечего, а на лыжах решил попробовать. Первые три дня ушли на борьбу с носками лыж, почему-то стремившимися в противоположные стороны.
Я поднимался на крутую горку нарочито неторопливым шагом, делая вид, что любуюсь окрестностями, но, когда взошел наверх, малодушный внутренний голос спросил: «Как, Евграф Арсеньевич, может быть, не стоит испытывать судьбу, сойдем чинно и благородно — пешочком?» «Умолкни, недостойный», — отпарировал второй голос. «Ведь это так просто — стал и поехал, только вон у того маленького бугорка надо будет чуть сжаться и послать тело вперед».
...«У того самого бугорка» я пролетел метра три по воздуху, а еще метров десять... За приземлением не без удовольствия наблюдали две дюжины препротивных мальчишек. Они сообразили, что в следующий раз им не скоро удастся увидеть такое зрелище. Поэтому кричали:
— Дяденька, еще раз, пожалуйста!
Первым, чисто инстинктивным желанием было скрыться с глаз долой, подальше от наблюдателей. Но, подумав, я решил, что это еще одна маленькая возможность закалить свою волю и что подобной возможностью не следует пренебрегать. Поэтому преспокойно, не обращая ни на кого внимания, стал возвращаться на горку, чтобы сделать второй в своей жизни прыжок.
На этот раз я совершил по воздуху более долгий путь, чем по земле. Теперь предстояло встать.
Я слышал, что можно заблудиться в трех соснах, но что можно запутаться в двух лыжах — не поверил бы никогда. Надо мной стоял паренек лет десяти и деловым тоном давал советы:
— Сперва постарайтесь вывернуть правую лыжу, пожалуйста, вот так, хорошо, а теперь...
Он был неназойлив и тактичен, и я подумал, что он вовсе не из той расхристанной компании, которая стояла на горе и надрывала животы от смеха.
— Да нет, дяденька, правую так и оставьте, а левую тяните поближе к плечу. И не в ту сторону, а в эту, из-под живота вверх, Дайте помогу... Не брыкайтесь, пожалуйста, лежите ровно, а теперь тяните ногу... чуть-чуть еще, так, готово!
— Что готово? — задал я неуместный вопрос. Четко выполнив все указания инструктора- общественника, я убедился в том, что моя левая лыжа с ногой находятся в районе правой лопатки, в то время как правая лыжа с ногой — под поясницей. По-моему, это было как раз то, к чему стремился маленький проказник. Кажется, я стал походить на некую комбинацию из двойного морского узла и противотанкового ежа. Мой добровольный помощник во весь дух помчался на вершину горы и, присоединившись к зрителям, начал показывать на меня лыжной палкой. Аудитория была довольна, я же сказал себе, что никогда не следует составлять мнение о человеке по первому впечатлению.
В двадцать третий или двадцать пятый раз я приземлился удачно. Понял, какое это удовольствие. Жалел, что рядом не было Станислава, Котэ, Шагена и что Вероники не было рядом тоже. Я подумал: поженимся и будем ездить зимой в горы — все отпуска будем брать зимой.
Сочинил афоризм: не научившись побеждать себя, не научишься побеждать другого. И был немало огорчен, узнав позже, что этот афоризм уже выдумал один древний философ, не имевший ни малейшего понятия о лыжах».
Евграф получил отпуск на пять дней и поехал в Терезендорф — познакомиться с родословной Танненбаума, составленной Кандалинцевым со всей присущей ему обстоятельностью.
Марта, обладавшая счастливой способностью находить работу и не замечать, как бегут часы и проползают месяцы, жила нечастыми письмами от сына. Теперь же поняла, что приходит пора нового долгого ожидания.
Сын догонял годами отца и становился похожим на него все более. На его лице не часто появлялась улыбка, а если появлялась — ненадолго и была застенчивой. Евграф стал подтянутым. Казалось, и нутро одел в ремни — не позволял расслабиться, размагнититься даже дома — один на один с матерью. Она знала, что рано или поздно придет пора расстаться с сыном, но не думала, что так скоро.
— Мама, тут тебе на житье-бытье, потом будешь ходить в сберкассу на улице Гоголя.
— На что же мне столько денег, родной? Я и сама зарабатываю немало... Это я все до твоего приезда сохраню.
Марта заведовала детским садом, небольшим — на двадцать шесть ребят, — чистеньким, образцово-показательным колхозным детским садиком, куда приезжали «пережимать опыт» из самых дальних колхозов, даже с гор: из Конахкенда, Кельбаджар, Закатал — приезжали посмотреть, какую игрушку можно сделать из обыкновенного детсада.
Франц Танненбаум обстоятельно рассказывал о себе Кандалинцеву и Евграфу. Трудно было понять, как отнесся он к просьбе переехать в Свердловск; чувств не выдавал, и даже отцу было невдомек, радуется ли он возможности работать в большом городе или печалится расставанием с родным краем. Франц был неплохим волейболистом; однажды во время игры Кандалинцев заметил наколку на его левом предплечье — сердце, пронзенное стрелой. Будучи и по природе и по профессии человеком, стремящимся предусмотреть все, что можно и чего нельзя, он попросил Евграфа нанести визит к знаменитому среди кировабадского жулья татуировщику.
— Вот теперь ты будешь настоящий Евграф, — сказал Кандалинцев, удовлетворенно рассматривая татуировку. — Вроде бы похоже.
— А почему «настоящий Евграф»?
— Да потому, что в переводе с греческого твое имя значит: «хорошо написанный». Не знал небось?
— Честно, не знал.
— Так вот, желаю тебе, брат, стать не только хорошо написанным, но и хорошо прописанным там, куда едешь. Преимущество у тебя такое, о котором только мечтать можно... Не хочу гадать, как дальше твоя жизнь сложится, но знай, что работать придется среди людей мудрых и стреляных. И разведчику в этой стране, батенька мой, надо иметь хо-ро-шую голову на плечах, чтобы получить доверие, а с ним доступ... Они там каждого, прежде чем на мало-мальски серьезную должность посадить, чуть не до пятого колена проверяют... в особенности сейчас. Умей ждать. Умей переносить одиночество, умей жить, когда нет рядом товарища, друга, командира. Скажу тебе честь по чести, это проклятая жизнь.
Евграф удивленно посмотрел на Кандалинцева.
— Не удивляйся. Человеку не дано жить одиноко... Наедине со своими мыслями, переживаниями, радостями и неудачами... Ему трудно носить все это в самом себе и не иметь права делиться с ближним. А вот там ближний может оказаться врагом, приставленным к тебе. Но в самый трудный час ты должен помнить, высший смысл твоей работы... для чего она нужна — какой стране и в какое время ты служишь. И хотел бы я тебе сказать напоследок, что очень верю в твою светлую голову, дорогой Евграф, и, как сыну, желаю удачи.
