замкнулась в маленьком эгоистическом мирке… Мой дом, моя машина, моя клумба… Мой, моя, мое… Я приобрела не много, но многое потеряла, самое главное — совесть, гнев, обращенный внутрь себя, эту чудесную силу движения. — Некоторое время она молчала, затем, как бы очнувшись, сказала: — Теперь я проснулась, можете поверить, мое сознание — граната, я могу взорваться в любую минуту! Это сделала со мною ваша страна. Ох, как я зла! — И, взяв Никитина под руку, она увлекла его к двери и сказала, четко скандируя ритм:
Посмотрев испытующе в его глаза, почему-то по-русски Вейзель спросила:
— Ви пони-мает?
Рука ее скользнула на шею, она потянула и привычным жестом перебрала, точно четки, тонкую нитку гранатов, на которой Никитин увидел небольшой католический крестик старинной работы.
— Я понял, — также по-русски ответил Никитин, подумав с внутренней улыбкой: «А гребешок-то все- таки из слоновой кости!»
Уже возвращаясь к себе в вагон, Вейзель спросила:
— Как вы могли уловить мое клермонферранское произношение?
— У меня был друг — французский летчик из авиаполка «Нормандия», его звали Жан-Поль Руа, он родился в Клермон-Ферране. Это был памятный сорок четвертый год, мы с боями форсировали Неман.
— Где же теперь Жан-Поль Руа? Вы поддерживаете с ним связь? — оживилась Вейзель.
— Руа возглавил гражданский протест патриотов Франции против грязной войны во Вьетнаме и был предательски убит выстрелом в спину…
Вейзель остановилась у окна. Мимо летели рваные клочья облаков, крутые откосы, черные контуры леса, легкие кружева перелесков, светлые пятна полей. Она стояла молча, и губы ее беззвучно шевелились.
— Вас огорчила смерть Руа? — спросил Никитин.
Она молча кивнула головой.
— Меня тоже, но… «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях…»
— Кто это сказал? — повернувшись к нему, быстро спросила Вейзель.
— Долорес Ибаррури.
Наступило продолжительное молчание. Стараясь не нарушить тишины, он осторожно отодвинул дверь и вошел в купе. Спустя несколько минут Луиза Вейзель, поднявшись на ступеньку лестницы, взяла блокнот, карандаш, вышла из купе и закрыла за собой дверь.
Никитин зажег свет, раскрыл журнал и присел на лесенку. Глядя меж строк, он думал о Луизе Вейзель. Его впечатления были сложны и противоречивы. Прошло много времени, когда, резко отодвинув дверь, его позвала Луиза Вейзель.
— Мосье! Простите, я даже не спросила ваше имя…
— Федор Никитин.
— Федор Ни-ки-тин, — повторила она, сделав ударение на последнем слоге, — я хочу прочесть вам эти стихи. Холодно, прошу вас, дайте мою куртку.
Никитин снял с вешалки спортивную на «молнии» куртку и, набросив на ее плечи, заметил у кармана ленточку Французского почетного легиона.
Сдерживая силу звука, темпераментно и в то же время лирически напевно Вейзель прочла:
Она перевела на Никитина быстрый пытливый взгляд и гневно, в новом широком ритме, продолжала читать:
Она замолчала и, словно прислушиваясь к чему-то, быть может к самой себе, наклонила голову; гневная складка на ее лбу сгладилась, затем, сделав жест пальцами руки, похожий на удар в кастаньеты, решительно сказала:
— Не то! Плохо по форме! — Вырвав из блокнота исписанный листок, она разорвала его и подняла
