— Хорошо, учту, — мирно сказал Никитин. — Ну, Алла?
— Он считал покупательницей меня.
— Как внешне выглядел этот человек?
— Трудный вопрос. Если что-нибудь в нем и обращало на себя внимание, то, пожалуй, только глаза, красивые, серые, очень кроткие… На нем был темный костюм и почему-то заляпанные грязью ботинки. Я еще подумала: в Москве сушь, несколько дней не было дождя, а он умудрился выпачкаться в грязи…
— Это все?
— Все.
— Ни одной яркой, запомнившейся вам детали?
— Ни одной.
— Скажите, Алла, а на лице его не было шрамов, рубцов от порезов? — Никитин в ожидании ответа даже затаил дыхание.
— Как же… — Она засмеялась. — Я с этого хотела начать! Свежий рубец от левого виска до подбородка и…
— …и в виде мхатовской чайки, как они ее изображают на занавесе. Шрам через весь лоб?
— Так вы его знаете?
— Знаю. — Никитин остановил Лорана, который хотел что-то сказать, снял трубку и набрал номер. — Николай Алексеевич? Ты уже на отлете? Прости, но придется задержаться. Разыщи в шкафу папку с инициалами X. М. и срочно доставь ко мне. По пути зайди к синоптикам и возьми у них справку: где в Московской области, когда, в какие часы за последние три дня проходили дожди? Ясно? Жду.
Никитин положил трубку на аппарат, достал из стола несколько листов бумаги, передал их Сухаревской и, жестом попросив написать, повернулся к Лорану.
— Я внимательно слушаю вас, товарищ Лоран.
— День этот я помню, словно вчера… — начал Лоран. — Седьмое февраля тысяча девятьсот сорок пятого года. Мы были помолвлены. В десять часов утра настоятель церкви Нотр Дам де Шан должен был совершить обряд венчания. Маргарита, таково девичье имя Луизы, была воспитанницей католического монастыря, на брак в церкви я вынужден был согласиться. Накануне в оранжерейном хозяйстве я заказал несколько корзин ее любимых красных гвоздик, поэтому, когда в восемь часов утра раздался стук в дверь, я, будучи уверен, что это посыльные привезли цветы, открыл. На пороге я увидел четырех человек в кожаных черных пальто и таких же кожаных каскетках, так одевались функционеры штурмовых отрядов. Под дулами направленных на меня пистолетов я отступил в комнату. Начался обыск. Они рыскали везде, перетряхивали каждую книгу, складывали в отдельную пачку письма, записки и партийную литературу. Время от времени кто-то из них выходил на лестничную клетку, говорил со своим начальником и передавал остальным указания: «Хозяин приказал!», «Хозяин торопит!», «У нас осталось немного времени!» Во время обыска я стоял подняв руки, лицом к стене. Вдруг один подошел ко мне и сквозь рукав пижамы сделал мне в предплечье инъекцию. Сознание от меня ускользало. Подхватив на руки, они понесли меня вниз во двор, где я увидел знакомый «мерседес» и сидящего рядом с водителем аббата Штаудэ. Меня запихнули в багажник, и машина выехала со двора.
— Это был действительно аббат Штаудэ? — спросил Никитин.
— В этом я еще раз убедился позже. В багажник проникал выхлопной газ. Задыхаясь, я очнулся от небытия. Видимо, мой тяжелый кашель обеспокоил Штаудэ: предстоял переезд через заставный шлагбаум и он боялся обратить на себя внимание. Поэтому, остановив машину, аббат приказал свернуть на обочину и проветрить багажник. Затем я видел аббата Штаудэ в Линце, где он сдал меня штандартенфюреру СС, сказав: «На этом мы, любезный господин Лоран, заканчиваем наш атеистический спор. Надеюсь, у вас нет претензий к нашей гуманности?» В последний раз я видел аббата возле его «мерседеса», когда меня с партией заключенных вели к грузовику для отправки в Маутхаузен. Штаудэ улыбнулся мне и помахал рукой.
— Вы предупредили Луизу Вейзель о вмешательстве аббата Штаудэ в вашу судьбу? — спросил Никитин.
— Нет. Я лишь подтвердил, что знаю его. Все равно она не поверила бы ни одному моему слову.
В кабинет вошел капитан Гаев, передал Никитину папку и узкий листок бумаги.
— Сообщение синоптиков, Федор Степанович. Я вам больше не нужен?
— Нет, спасибо.
Гаев простился и вышел из кабинета. Никитин развязал тесемки папки, достал фотографию и, показав ее Сухаревской, спросил:
— Скажите, Алла, этот человек продал вам картину?
— Пожалуй, — подумав, ответила девушка. — Да, это он, только на каком-то другом этапе жизни…
ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ
Состояние тревоги передалось ей с вечера, когда они встретились с мужем за обеденным столом.
Бывало и прежде — увлеченный новой технической идеей, Тимофей становился сосредоточенным, как бы углубленным в себя. Но взгляд его был иным, он улыбался своим мыслям и, творчески возбужденный, часто повторял по-своему горьковские крылатые слова: «Хорошая это должность — быть человеком!»
Таким же, как сегодня, Вера видела его впервые. Тимофей ел, и ложка зачастую замирала на полпути, в то время как глаза его были устремлены в одну точку и брови плотно сомкнуты в суровую, глубокую складку над переносицей.
До позднего вечера Тимофей работал за своим столом. Она заметила, что настроение его улучшилось, это почувствовал Димка и взобрался к отцу на колени. Обняв сына свободной рукой, Тимофей некоторое время писал, затем, прочитав написанное, опустил ребенка на пол, собрал листы бумаги, пошел на кухню, зажег их, бросил в плиту и, присев на корточки, долго смотрел, как пламя пожирало рукопись. Заглянув на кухню, Вера увидела выражение его лица, его невидящий взгляд, в котором прыгали огоньки отраженного пламени, и ей вновь стало не по себе.
Тщательно скрывая все растущую тревогу, Вера выкупала перед сном Диму, уложила его и, уступив, чего она никогда не делала раньше, дала ему в постель плюшевого мишку.
Тимофей ходил по коридору и курил папиросы одну за другой. Каждый его шаг гулко отдавался по квартире.
Вера уже легла, когда Тимофей вошел в комнату. Он долго расшнуровывал протез, затем опустился на кровать и закрыл глаза. Дыхание его было ровным и спокойным, но она знала, что муж не спит.
Хотелось, положив голову на его плечо, спросить: «Тима, дорогой мой, что случилось? Быть может, я могу помочь тебе?» Но… Все десять лет совместной жизни у какой-то одной, неизменной черты, его прошлое было для нее недоступным.
В скупом свете ночника Вера видела прислоненный к стулу протез. Сверкая холодным никелем шарниров, темными бликами залоснившейся на сгибах кожи, протез хранил форму ноги до колена. И ей казалось, что мрачные эпизоды прошлой жизни Тимофея связаны с этим протезом, войной и смертью всех тех, кто ему был близок.
Мирно тикал будильник, он был лежебока и отсчитывал время только на боку. Ночник — большая сова из уральского камня — лил ровный белый свет. Димка чмокал губами, ему снился смородиновый джем, который он так и не получил после купанья. Сквозь открытую форточку проникала ночная прохлада. Временами потрескивал паркет. Эта ночь казалась обычной, такой же, как и вчера, но в то же время тревога сдавливала грудь, и предчувствие того, что неотвратимая беда стоит у порога, не давало заснуть.
Тимофей приподнялся на локтях, осмотрелся, осторожно присел, достал из-под кровати костыль,
