предположил, что разоблачения были частью придуманного ею плана, – по крайней мере не исключал такой возможности. В любом случае рассказанные истории производили на него тяжелое впечатление, вызывая еще большую подавленность. Иногда, следуя примеру брата, он искал в алкоголе того отдохновения, в котором сознание упорно отказывало его плоти. Однажды после обильных возлияний Онофре проснулся с первыми петухами и с ужасом увидел у себя под боком мирно посапывающую женщину; он не мог вспомнить, как она очутилась у него в кровати. Когда же он ее разбудил и спросил об этом, она сделала недовольную мину и ничего не ответила. Он столкнул ее с постели и бесцеремонно выставил из комнаты, потом крепко задумался над возможными последствиями этого неожиданного приключения: допустим, он поступил неосмотрительно или стал жертвой обмана, – как ни крути, дело приняло нежелательный оборот. При всем при том он не мог не восхищаться дерзостью этой женщины; более того, помимо всех тех непредсказуемых глупостей, которые он мог натворить под действием алкоголя, его подстерегала настоящая опасность: он стал испытывать к ней неодолимое влечение. Разумеется, в поведении женщины он не видел ни тени искренности, в ней не было естественного душевного порыва, свойственного простодушию; она прекрасно отдавала себе отчет, какое положение занимала в доме и какова была реакция жителей деревни на это положение; при этом ее нельзя было назвать ни расчетливой, ни интриганкой – она просто старалась не упускать удачу, выпадавшую на ее долю, и использовала свои козыри в этой жалкой игре с видом прожженного шулера, который хорошо знает, что его судьба зависит не только от расклада карт, но и от собственной изворотливости. За все это время, несмотря на установившееся между ними доверие, Онофре так и не смог выяснить природу отношений, существовавших между братом и этой женщиной. Как он и предполагал, она оказалась вдовой и нанялась в услужение к Жоану из нужды, остальное было покрыто мраком неизвестности. Судя по тому, какой образ жизни вел Жоан, плотская связь исключалась, в таком случае напрашивался вопрос, зачем ей надо было поддерживать заблуждение жителей деревни, наносившее вред ее репутации, и терпеливо сносить их оскорбления. «Вероятно, она ждет подходящего случая, чтобы женить на себе Жоана, – думал Онофре. – Она знает, что рано или поздно он сдастся, тогда она станет супругой алькальда и с лихвой отыграется за все годы страданий и унижений». Когда он размышлял об этих вещах, его одолевали приступы мрачного пессимизма. «Нам, беднякам, остается лишь одна альтернатива, – думал он, – либо честность рука об руку с унижениями, либо коварство, сопровождаемое угрызениями совести». Так думал самый богатый человек Испании. В дальнейшем он выяснил, что ее муж также погиб насильственной смертью, но женщина отказывалась посвящать его в детали, и чем больше он настаивал, тем больше она замыкалась. Однако та отрывочная информация, которой он располагал, порождала в его голове массу фантастических предположений: возможно, она имела причастность к смерти мужа, хотя и без видимой материальной выгоды, а может, в этом преступлении замешан его собственный брат, и теперь оно связывало его с этой женщиной неразрывными цепями. Так или иначе, но жизнь в доме Жоана становилась для него невыносимой. Затем произошел уже известный нам инцидент, и его положение стало еще более шатким. Он пытался внушить себе, что, затеяв с ним любовную интрижку и понимая всю ее бесперспективность и быстротечность, она лишь хотела подтолкнуть Жоана к изменению ее двусмысленного положения, однако это объяснение, не лишенное логики, не рассеивало его растущего страха стать жертвой заговора. И теперь тот взгляд, которым обменялись Жоан и женщина, услышав от него рассказ об убийстве, совершенно выбил его из колеи – он не мог понять его смысла. Когда он объяснил Жоану, что священник был убит из охотничьего ружья, следовательно, в список подозреваемых попадают аптекарь и ветеринар, имевшие лицензию на этот тип оружия, брат ответил ему взрывом хохота.

– В нашей долине в любом доме можно найти маленький подпольный арсенал, – заявил он.

Его очень обеспокоило неожиданное расширение круга подозреваемых: могли возникнуть нежелательные слухи, разного рода домыслы, и он непременно окажется во всем этом замешан. Его споры со священником были известны всем, и хотя они носили шутливый характер и затевались им ради развлечения, злые языки тут же извратят их смысл и припишут ему и священнику взаимную вражду. Тогда возникшие в отношении него подозрения усугубятся антипатией, существовавшей между священником и женщиной и не являвшейся ни для кого секретом; это возможное развитие событий опять же устанавливало между ним и женщиной связь, теперь уже иного рода. Все запутывалось. На самом деле его не волновало обвинение в преступлении, которого он не совершал; он слишком хорошо умел уходить от ответственности за те преступления, которые совершал, чтобы смерть какого-то деревенского священника могла лишить его аппетита. Но его доводило до исступления осознание того, что если бы не его присутствие в этой деревне, преступления могло бы не быть; это он подтолкнул убийцу и обеспечил ему алиби. Он искал для себя мира и покоя, а принес в деревню раздор и насилие; это он отравил атмосферу. Ему не удастся избежать своей судьбы: однажды став на этот путь, у него не оставалось другого выхода, как пройти его до конца. На следующий день Онофре Боувила покинул деревню в приехавшем из Бассоры фургоне. Труп священника обнаружили тем же утром, но никому и в голову не пришло задержать его в поселке или поставить под сомнение его право уехать, и это в его глазах было еще одним подтверждением того, что вся деревня была убеждена в его виновности. Брат простился с ним с таким же равнодушием, с каким до этого встретил его приезд, и в этом безразличии Онофре прочитал абсолютную беззащитность. Женщина также не выразила никаких чувств по поводу его отъезда, но ее глаза были подозрительно сухи, как бывает после обильно пролитых слез, вызванных самым глубоким отчаянием. «Неужели такое возможно? Неужели всеми ее странными поступками двигало одно-единственное чувство, и этим чувством была зарождающаяся любовь без будущего, а все остальное лишь плод моего воспаленного воображения?» – думал он, трясясь в фургоне.

Вернувшись домой, Онофре Боувила нашел членов своего семейства в глубоком унынии. Вот уже несколько дней, как они безнадежно пытались его разыскать, полагая, что он в Париже: звонили в консульство, в испанское посольство, во все престижные отели и даже связались с французскими властями. Шум, поднятый по поводу исчезновения Онофре, заглушил радость его неожиданного появления в доме: казалось, никто не обращал на него внимания – по инерции продолжалась суетливая беготня. Наконец он прижал к стене одного молодого человека и потребовал объяснить причину столь необычного поведения домочадцев. Это был юноша приятной наружности и из очень хорошей семьи. Как потом выяснилось, он, не поставив никого в известность, пришел просить руки его младшей дочери, недавно отметившей свое восемнадцатилетие. «Началась борьба за бренные останки моего состояния», – отметил про себя Онофре. Он не обольщался на счет своих дочерей и в душе давно смирился с тем, что они обречены стать жертвами охотников за приданым. Тем не менее отнестись к этому легко он тоже не мог и велел сегодня же вызвать претендента на руку дочери к себе в кабинет. Потом удалился отдыхать. Мажордом разбудил его, чтобы доложить о приходе Эфрена Кастелса. Великан ворвался в кабинет с портфелем, полным бумаг; он пришел поговорить о делах. Эта перспектива привела Онофре в ужас.

– Ты вовремя исчез, – заговорил Эфрен зычным голосом, – они требовали твою голову. – Великан из Калельи смущенно махнул рукой и шумно вздохнул. – К счастью, самый опасный момент этой заварушки уже позади. Как пришел, так и ушел, – уточнил он. В течение нескольких дней Эфрен Кастелс и сам не чувствовал себя в безопасности. Глубокой ночью по улицам шныряли загадочные автомобили, а днем, в разгар деловой активности, город вдруг замирал и становился безжизненным; люди боялись покидать свои жилища, а если выходили, то разговаривали шепотом. Потом все пришло в норму. Великан открыл портфель и стал вытаскивать из него связки бумаг. – Я пришел отчитаться… – начал он снова.

Онофре Боувила прервал его жестом.

– У нас еще есть время, – сказал он.

Однако Эфрен Кастелс настоял на том, чтобы ознакомить его с той особой финансовой ситуацией, в