своем великолепии, безжизненные копии статуй напоминали грубые подделки, потому что ни один из предметов не был унаследован от предков или получен в качестве подарка от друзей; их присутствие в доме не было результатом чьих-то вдохновенных поисков, исполнения страстного желания или просто каприза, они не обогащали память обстоятельствами, при которых были приобретены и стали частью дома; в этом безудержном стремлении воспроизвести чужое существование прослеживалась навязчивая идея сумасшедшего. Интерьер был подчинен жесткой чужой воле, все в нем было фальшиво и угнетающе. В этой оболочке другой жизни отсутствовала душа. Как только стройка завершилась и исчезли каменщики, разнорабочие, штукатуры и художники, как только были наведены порядок и чистота, в поместье воцарилась похоронная тишина. Даже лебеди имели глупый вид, что, впрочем, свойственно им от природы, а лучезарная Аврора, взглянув на поместье, никла и окрашивалась зловещим багрянцем. Однако Онофре Боувиле все это нравилось. Он чувствовал себя как рыба в воде, неделями не видя и не слыша жены и дочерей. Он не прогуливался по парку, редко выходил из своих покоев, находившихся исключительно в его распоряжении, и никого не принимал. Да и принимать было особенно некого, потому что, вопреки его предсказаниям, никто не приезжал к ним по своей инициативе. Через два месяца после переезда дочери покинули поместье навсегда. Младшая уехала первой. С помощью дона Умберта Фиги-и-Мореры, который так ее обожал, что, несмотря на возраст и болезни, не побоялся навлечь на себя гнев зятя, она обосновалась в Париже, вскоре вышла замуж за венгерского пианиста с ненадежной репутацией, неопределенным будущим и вдвое старше нее, и с тех пор они кочевали по городам, спасаясь от кредиторов. Старшая дочь не замедлила последовать примеру сестры. Она вступила в братство светских миссионерок, члены которого занимались обучением и лечением аборигенов в далеких странах, хотя открыто признавала, что не чувствует призвания к подвижничеству. В бассейне Амазонки недалеко от Икитоса[125] она несколько лет пыталась с большим или меньшим успехом совмещать акушерскую практику с неумеренным потреблением виски, в результате чего была возвращена на родину перуанскими властями, хотя для этого пришлось подкупить пару-тройку правительственных чиновников и возместить ущерб многочисленным жертвам ее небрежности, слабости к горячительным напиткам и невежества. Потом она мирно жила в пропитанном парами алкоголя
– Посмотрим, сможем ли мы сбить с панталыку сеньору, – говорили они и пускались громыхать кастрюлями, перетаскивать мебель и стучать в стены цепями.
Онофре Боувила не замечал всего этого: чтобы стряхнуть с себя мрачное уныние, он завел обыкновение уезжать из дома каждый вечер и в сопровождении шофера и телохранителя обходил самые отвратительные притоны; он, как черт от ладана, бежал от изысканности и чистоты и искал общества сутенеров, воров и проституток, надеясь найти след той Барселоны, над которой ему в свое время и с таким трудом удалось возвыситься и в которой он был так счастлив. На самом деле Онофре безнадежно цеплялся за ушедшую навсегда юность и тосковал по ней. Он пытался себя убедить, что это скопище бесчестья, срама и нищеты и было его настоящим домом. В глубине души он ненавидел душные мерзкие свинарники, вонючие, мокрые от пота койки и просыпался в них с ужасом. Выдаваемое за вино пойло, разбавленное шампанское и кокаин, который он нюхал, чтобы поддерживать бодрое настроение ночью, плохо на него действовали: когда он возвращался домой, его часто рвало на улице или прямо в машине. Кроме того, он знал, что это сборище мошенников, контрабандистов и шлюх всеми силами пытается вытянуть из него деньги. После того как водитель почти на руках вытаскивал его из очередного борделя, проститутки, встречавшие его с бесшабашной наглостью, демонстрируя таким способом свою симпатию, в мгновение ока превращались в беснующихся фурий, особенно когда сутенеры начинали кулаками выколачивать из них деньги, которые он им давал не считая; атмосфера эйфории и сладострастия рассеивалась, словно дым, и тогда в борделе властвовали алчность, насилие и злобное чувство мести. Он все это знал, но поддавался обману сознательно, потому что только обманом можно завоевать себе право вернуться в порт, полной грудью вдохнуть запах морской соли, нефти и перезрелых фруктов, гниющих в трюмах пароходов, только обманом можно убедить себя, будто бы он еще принадлежал к этому миру, потерянному им навсегда много лет назад, и тут не помогут никакие деньги, с какой бы расточительностью он ни расшвыривал их направо и налево.
Однажды он проснулся в маленькой тесной комнате с грязными обоями, имевшими когда-то оранжевый цвет. С потолка на шнуре свешивалась мигавшая электрическая лампочка. Ноги и руки были ледяные, и он не мог ими пошевелить; в правом боку неприятно покалывало, словно там завелись муравьи. Он понял, что умирает, и его удивила та отчетливость, с которой он отмечал в уме самые незначительные детали. Около себя он услышал крик проститутки, чье лицо показалось ему незнакомым. С большим трудом ему удалось схватить ее за запястье: он знал, что, если ей удастся ускользнуть, она оберет его до нитки, потом оставит умирать одного и никому о нем не скажет. «Я наобещаю ей золотые горы, если она мне поможет, – подумал он, но слова застревали у него в горле, душили его. – Неплохое местечко выбрал я для смерти, – усмехнулся он мысленно. – Вот скандал-то будет! Но о чем это я? Я вовсе не собираюсь умирать, ни здесь, ни где-либо еще». Проститутка вырвала руку и лихорадочно стала собирать разбросанную по полу одежду, потом выбежала в коридор. Оставшись один, он изо всех сил боролся с паникой. «Это конец», – подумал он, но, прежде чем потерять сознание, услышал крики и топот бегущих по коридору ног.
Все действовали быстро и слаженно. Девчонка оделась и побежала искать шофера, а тот, боясь ответственности за смерть хозяина, тут же поехал за Эфреном Кастелсом. Когда оба появились в доме терпимости, проститутки и их сутенеры уже успели кое-как напялить на него одежду и безуспешно пытались разжать ему концом ложки рот, чтобы влить туда глоток коньяка. Эфрен Кастелс раздал деньги; свою долю получили даже сторож и охранник, дежурившие в это время в борделе; все остались довольны и давали клятвенные заверения хранить молчание. Когда его привезли домой и положили в постель, часы пробили четыре утра. Затем послали за женой. Она оказалась на высоте положения и повела себя как настоящая дама: сухо выслушала неправдоподобные объяснения, которые, заикаясь, сочинял на ходу Эфрен Кастелс, и подняла на ноги всю прислугу. Через несколько часов поместье напоминало растревоженный муравейник. Приехали врачи, сестры милосердия и сиделки, а также на случай фатального исхода адвокаты и нотариусы с армией помощников, биржевые маклеры, агенты по недвижимости и делегация чиновников министерства финансов, консулы и торговые атташе, всякого рода проходимцы и политики (они старались держаться в тени), журналисты и священники, снабженные всем необходимым для совершения таинств исповеди, евхаристии и соборования. Вся эта орава разбрелась по парку и дому. Подозрительные типы алчно совали нос во все хозяйственные постройки, шарили по шкафам, открывали ящики, ворошили белье и одежду, хватали руками предметы искусства и портили их случайно или намеренно; фоторепортеры устанавливали посреди залов треножники с фотоаппаратами, слепили глаза вспышками магния и тратили фотопластинки, снимая каких-то людей, чьи лица не узнавали при проявлении пленки. Слуги принимали чаевые и открывали подлинные или выдуманные семейные тайны тем, кто больше даст. Не было недостатка в жуликах и плутах, выдававших себя за друзей дома или ближайших сотрудников больного; журналисты и новоиспеченные дельцы за вознаграждение вытягивали из них путаную недостоверную информацию, из которой ничего
