прогресса и старались, чтобы они их затрагивали как можно меньше. Жоан Боувила никогда не пытался извлечь из своего поста ничего другого, кроме возможности бездельничать, но даже такая маленькая община и та дала ему шанс, который превзошел все его скромные притязания, поставив во главе самой активной части обитателей деревни. Элита, вопреки ожиданиям Онофре, оказалась довольно многочисленной: священник, врач, ветеринар, аптекарь, учитель и владельцы продуктового магазина и таверны. С тех пор как Онофре уехал, селение сильно разрослось. Деревенская верхушка хорошо знала, кем он был, и каждый пытался завоевать его расположение; они обволакивали Онофре низкопробной лестью и позволяли ему в открытую выражать свое к ним презрение. Не было вечера, чтобы в дом не заявился с визитом кто-нибудь из этих жуликов мелкого пошиба. Молоденькому священнику, туповатому, алчному и лицемерному, эти визиты доставляли неимоверные страдания. Дело в том, что он с церковной кафедры постоянно клеймил позором женщину, жившую с Жоаном, а теперь из-за присутствия Онофре ему не только приходилось бывать в доме алькальда, но и проявлять в отношении женщины знаки вежливости. Онофре с братом вовсю над ним потешались.
– Видите ли, Мосен, – говорил ему Онофре, – я очень внимательно изучал Евангелие, но ни в одном месте не прочитал, чтобы Иисус Христос трудился ради куска хлеба. Чему он тогда может нас научить?
Слыша такую хулу, молоденький священник бледнел, кусал губы, опускал глаза и вынашивал в душе беспощадную месть. Онофре, без труда читавший его мысли, едва сдерживал смех. Все прочие в отношении него проявляли куда большую расторопность. Аптекарь и ветеринар были заядлыми охотниками. Они сообща владели несколькими борзыми и другими породистыми собаками и имели с полдюжины охотничьих ружей, поэтому время от времени приглашали Онофре и Жоана сопровождать их в походах. Но так как Жоан всякий день находился под хмельком, охотиться с ним было опасно. Владелец продуктового магазина пытался завоевать расположение Онофре прессой. Он еженедельно получал газеты, которые доставляли теперь из Бассоры в фургоне. По ним Онофре Боувила следил за политическими событиями, вызвавшими его бегство из Барселоны. В газетах в основном перепечатывались статьи из других изданий; новости доходили с опозданием и часто оказывались недостоверными. Похоже, это нисколько не смущало читателей. К тому же политика была в газетах на втором плане – предпочтение отдавалось местным новостям и всяким более банальным происшествиям. Подобный подход к оценке событий сначала выводил Онофре из себя; тем не менее через какое-то время он в корне изменил свое мнение: возможно, смещение приоритетов не было таким уж бессмысленным, как казалось на первый взгляд. Ведь и у него самого коренным образом изменилось видение жизни: то, что еще недавно мнилось ему крайне важным, сейчас выглядело пустым и вздорным. Онофре раздумывал над этим в моменты душевного равновесия, когда ему удавалось избежать встреч с докучавшими ему своими приставаниями деревенскими бездельниками и он прятался в укромных местечках, знакомых ему с детства. Многие из этих тайных убежищ уже не существовали, другие, может, и сохранились, но он их не находил, а третьи затерялись в таких местах, куда в его лета уже трудно было добраться. Те же, которые он находил и которые в детстве рисовались заколдованными замками, полными опасностей и чудес, на поверку оказывались тусклыми и жалкими. С высоты своего возраста Онофре видел их такими, какими они были в реальности, и вместо того, чтобы растрогаться, впадал в отчаяние и тоску. Одна только речушка не вызывала в нем разочарования и сберегла всю прелесть детских воспоминаний. После возвращения отца с Кубы они вместе ходили на речку почти каждый день. А теперь он ходил туда один, садился на камень, смотрел, как мимо бежит вода, как прыгает в ней форель, и слушал ее хрустальное журчание, похожее на говор живого существа. Противоположный берег сплошь зарос кустарником, и по утрам женщины развешивали на нем простыни для просушки. На фоне темных зарослей они сверкали такой белизной, что слепили глаза. Он поднимался и полной грудью вдыхал пьянящий аромат полей. В городе запахи, подобно людям, агрессивны и строго классифицированы – самые забористые, например вонь фабричных выбросов или благоухание дамских духов, перебивают все остальные. В деревне, наоборот, разнообразные запахи смешиваются между собой, создавая устойчивый аромат, который наполняет воздух и становится его частью, поэтому вдыхать аромат и дышать означает одно и то же. На дороге, спускавшейся к речушке, уже попадались сухие листья, под деревьями вырастали грибы всех цветов и форм. Стояла осень. Онофре полностью отдавался ощущению, навеянному далекими воспоминаниями; они, словно птицы в полете, пронзали его сознание черными скрещивающимися стрелами. Но стоило ему попытаться упорядочить этот хаотичный полет, как его окутывала вязкая мгла; на него нападало оцепенение, возвращавшее к исходной точке бытия, и перед ним возникали фигуры отца и матери. Они тянули к нему руки, чтобы увести за собой туда, где светилась яркая неподвижная точка, казавшаяся ему реальной, но недостижимой целью, поскольку он никак не мог уцепиться за руки родителей. В одном из ящиков комода той комнаты, которую ему выделили в доме брата, он нашел шаль матери, связанную из грубой деревенской шерсти, – она набрасывала ее на плечи как раз в это время года, когда наступали коварные осенние холода. Шерсть свалялась и пахла пылью и сыростью. Когда Онофре посещали похожие на галлюцинации воспоминания, он вытаскивал шаль из комода, садился в кресло и клал ее себе на колени. Так, неподвижно, он мог сидеть долгие часы, рассеянно поглаживая шершавую шерстяную поверхность. Его одолевали думы: а если бы в тот роковой день вместо того, чтобы искать приключений в городе, он выбрал спокойную зажиточную жизнь в деревне? Тогда сейчас он наслаждался бы нежностью и любовью в окружении близких ему людей. У него не было угрызений совести по поводу совершенного им зла; его мучила мысль, что он подчинился зову самых дорогих воспоминаний и очутился, пусть ненадолго, в их власти. Было попрано его самолюбие, и оттого запоздалая боль казалась еще сильней.
Однажды, возвращаясь после прогулки по берегу реки, он увидел человека, сидевшего на обочине тропинки, облокотившись о ствол дерева. Его голова свешивалась на грудь, и он казался спящим, однако в позе было что-то неестественное, и это заставило его свернуть с тропинки и подойти ближе. По сутане он узнал того самого молоденького священника, над которым ему так нравилось подшучивать. Уже издали он понял: священник мертв, а когда подошел к нему вплотную, увидел, что смерть была насильственной: кто- то разрядил ему в грудь всю обойму крупнокалиберного, возможно, охотничьего ружья. Там, куда попали пули, сутана набухла свернувшейся кровью. Кровь была на правой руке, на лбу и на щеке, однако ран Онофре там не увидел; без сомнения, священник поднял руку к груди, потом к лицу, после чего умер. Хотя насилие не было для него новостью, это преступление очень его насторожило; он был первым, кто обнаружил труп, и в этом факте ему виделось не только предупреждение судьбы, но и результат чьих-то злодейских происков. Кто-то непременно хотел связать его имя с убитым священником жуткими путами смерти. Теперь душевный покой, снизошедший, как ему показалось, на него в деревне, был разрушен бесповоротно и окончательно. Онофре бросился бежать с места преступления и не останавливался до самого дома. Брат сидел в столовой и, по обыкновению, пил вино, женщина готовила на кухне ужин. Когда Онофре отдышался и рассказал брату о случившемся, он заметил, что женщина перестала заниматься делами и, опершись о косяк кухонной двери, обратилась в слух. Она и брат обменялись взглядами, и Онофре тут же взял это на заметку. С первого дня он старался расположить женщину к себе и вскоре сделал для себя открытие, правда не очень его удивившее: в доме главенствует она. Почти каждый вечер, уложив пьяного Жоана, редко когда самостоятельно переступавшего порог своей комнаты, в отличие от Онофре, в котором алкоголь пробуждал не совместимое со сном желание, оба они, Онофре и эта неутомимая женщина – по крайней мере, она не нуждалась в постоянном каждодневном отдыхе, необходимом большинству людей, особенно мужчинам, – садились в столовой, а если ночь была жаркой и не такой сырой, какие обычно бывают в это время года, то во дворике, наполненном густым запахом азалий, и обстоятельно беседовали обо всем на свете иногда до глубокой ночи. Не будучи умной, но обладая чисто женской интуицией, она, не ставя перед собой определенных целей, понимала многое из того, что мужчины не могли постичь, как бы ни старались; под маской притворства она была способна разглядеть истинную суть вещей и теперь пыталась приобщить к этому Онофре. Благодаря ей он делал одно открытие за другим: под покровом мнимой благостности в деревне кипели низменные страсти и стародавние ненависть, зависть и вероломство; по ее мнению, крестьяне этой долины вымирали и деградировали от наследственных болезней, были холодными, бездушными существами, которые морили стариков голодом, занимались детоубийством и ради удовольствия подвергали пыткам домашних животных. Сначала он отказывался верить этим обвинениям, относя их на счет ее слишком очевидной озлобленности, однако потом
