Наригорм стояла в проеме двери и безучастно наблюдала. Не буду смотреть на нее! Внезапно меня затопил гнев. Сначала Плезанс, теперь безвинный младенец! Я не позволю рунам победить! Наригорм не одолеть нас! Не желаю снова увидеть на ее лице эту торжествующую ухмылку! Головка младенца безвольно свисала вниз. Попробую растереть грудку, теперь ручки и ножки – вдруг этим я пробужу затаившуюся внутри жизнь? Адела плакала, снова и снова спрашивая, почему ее ребеночек молчит. Сильнее, еще сильнее! Внезапно под моими пальцами что-то шевельнулось, словно слабая икота. Сразу за толчком раздался тоненький плач. Грудка ребенка поднималась и опускалась, крохотные кулачки сжимались и разжимались, готовясь сражаться за место в этом мире.
Часовню наполнили радостные возгласы и смех. Родриго тряс Осмонду руку. Адела тянулась к своему первенцу. Он был весь в крови и слизи, но тельце под ними постепенно розовело. Кулачки сжимались, словно пытаясь схватить что-то, для нас невидимое. Адела лежала на спине, прижимая ребенка к груди, слабая улыбка играла на ее губах. Смертельно-бледное лицо покрывал пот, роженицу бил озноб. Кровь текла на помост и капала на пол часовни.
Наригорм все еще стояла в дверях. Неужели она права: один прибавится, другой убавится? Выходит, Аделе суждено отдать свою жизнь за жизнь сына? Так, а теперь нужно растереть ей живот.
– Сигнус, одеяло! Родриго, как только выйдет послед, ты должен будешь зашить рану.
Разорвав ворот сорочки, мы приложили ребенка к набухшему соску. Считается, что, когда ребенок начинает сосать грудь, послед выходит быстрее, но малыш был слишком слаб. Наконец, спустя вечность, послед вышел, но последняя судорога забрала все силы Аделы. Глаза роженицы закатились, и она обвисла на руках у мужа. Серебряный амулет со звоном выпал из ослабевшей руки на каменные плиты пола.
Пока тонкие, привыкшие к струнам пальцы Родриго трудились над раной, мне оставалось вымыть и завернуть ребенка в пеленки, приготовленные Плезанс, благослови ее Господь! И пусть душа ее навеки проклята, если мертвые следят за живыми, пусть Плезанс присмотрит за Аделой сейчас, когда бедняжке так нужна ее помощь!
Сколько же лет прошло с тех пор, как на моих руках лежал новорожденный! От влажных темных волос исходил сладостный аромат, теплые пальчики обвились вокруг моего грубого пальца, крошечный ротик открывался и закрывался, словно во сне малыш усиленно о чем-то размышлял. Когда-то на моих руках вот также лежали сыновья, и сейчас меня снова пронзила та же радостная дрожь. Все они были такими разными, но каждый доверчиво прижимался ко мне, ища защиты. При воспоминаниях о сыновьях впервые за много лет на глаза навернулись слезы. Родриго коснулся моего плеча.
– Я закончил. Старался, как мог.
Адела лежала на руках у Осмонда, бледная и неподвижная. На ощупь ее кожа была влажной и холодной. Кровь все еще струилась между бедер. Ткань, приложенная к ране, вмиг намокла. Жизнь Аделы утекала между моими пальцами.
– Постой, я кое-что вспомнил. Моя мать как-то раз… – Сигнус не договорил и рванулся к двери.
Мне казалось, до его возвращения прошли часы, хотя минули лишь минуты. Долгие минуты, в течение которых мне пришлось с такой силой прижимать ткань к кровоточащей ране, что заболели пальцы.
Сигнус принес пригоршню ярко-зеленого торфяного мха, с которого на пол капала вода. Он отжал мох и протянул его мне.
– Засунь внутрь. Мох остановит кровь.
Так мы и сделали. Чистая вода мешалась с кровью на каменных плитах, а рана все кровоточила, оставляя на полу зловещие разводы. И вот наконец кровь перестала капать. Мы сдвинули Аделе ноги, и Сигнус крепко связал ей бедра. Мы положили бедняжку на помост, где она и осталась лежать, неподвижная и бледная, словно статуя.
Осмонд стоял на коленях перед женой. Он вынул булавки из ее покрывала, и льняная прядь легла на влажный от пота лоб. Теперь мы узнали, почему Адела никогда, даже на ночь, не снимала покрывала. Волосы на ее голове были безжалостно острижены.
Осмонд нежно поглаживал жалкие прядки.
– Она поправится, да? – На его лице, таком же изможденном, как у Аделы, застыло молящее выражение.
– Сигнус приготовит для Аделы горячее вино с пряностями. В котомке Плезанс есть растертые в порошок цветы амаранта, который останавливает кровь. Разбудим ее ненадолго, а потом пусть себе спит до утра. Нужно постелить ей что-нибудь прямо на помосте – двигать ее нельзя, не то кровотечение снова откроется. Я посижу с Аделой, а ты ступай к сыну, ты ведь еще не держал его на руках! Как назовете малыша?
Но Осмонд, словно не расслышав вопроса, побрел прочь.
Всю ночь мы с Родриго и Сигнусом по очереди сидели у постели Аделы, вытирая со лба роженицы пот и время от времени заставляя ее глотнуть ложку-другую похлебки или вина. Мы согревали ей ноги горячими камнями, растирали руки, ибо ночь становилась все холоднее. Мне даже пришлось выдавить из грудей Аделы немного желтоватого молока и по капле скормить младенцу.
Наверное, к утру меня сморил сон. Когда розоватые солнечные лучи пробились в окна, откуда-то снизу донеслось слабое хныканье. Мне потребовалось время, чтобы разогнуть затекшие члены. Адела проснулась и обернулась на звук. Она была по-прежнему бледна, но даже при слабом предутреннем свете было видно, что в ее глазах снова зажглась жизнь. Адела попыталась сесть, и мне пришлось мягко уложить ее на место.
– Не вставай, я сам принесу.
Увидев ребенка, Адела улыбнулась и коснулась пальцем его мягкой щечки. Опершись на меня, она привстала на помосте. Вместе мы помогли малышу найти грудь. Поначалу он не понимал, чего от него хотят, но, когда в розовый ротик вложили сосок, младенец сжал губы и начал сосать. Адела расслабилась, привалившись ко мне спиной, и на несколько мгновений во мне снова пробудилась несказанная радость от созерцания сосущего грудь младенца.
Спустя некоторое время мне пришлось переменить положение, дабы умерить боль в спине, и тут под ногами что-то звякнуло. Маленький серебряный амулет со странными буквами, некогда принадлежавший Плезанс. В голову пришла странная мысль: кто спас Аделу и ее малыша? Христианская Дева на стене часовни или старинный иудейский амулет? Кому в последней молитве доверила свою жизнь роженица? Возможно, Мария сжимала в руке такой же амулет, когда давала жизнь своему сыну. Как бы то ни было, мы смогли превозмочь силу рун. Все приметы и повитухи лгали. Нас снова было девять, никто не умер. Мы пережили день избиения младенцев.
19
ДРУГОЙ УБАВИТСЯ
В дверь часовни чуть слышно постучали. Родриго вскочил на ноги, на его лице проступило облегчение.
– Наконец-то!
Той ночью Жофре не вернулся. Никого, за исключением Родриго, его отсутствие не встревожило. Мы понимали, что, если у Жофре есть хоть капля мозгов, он не появится, пока ушиб Зофиила не перестанет болеть. Сам фокусник вернулся мрачнее тучи, когда вечерние колокола давно отзвонили.
– Жофре не встретил? – Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вопрос прозвучал невинно.
– Презренный червяк закопался в землю, но рано или поздно он выползет на поверхность и тогда пожалеет, что родился на свет.
Из-за волнений минувшей ночи мы вспомнили о Жофре только за завтраком. Как только колокола прозвонили к заутрене, Родриго отправился на поиски непутевого ученика. Нетрудно было догадаться, что тревожит Родриго. Юнец мог воспринять предостережение как вызов и после оскорбления, нанесенного Зофиилом, от обиды кинуться в объятия своего дружка Ральфа.
Родриго обошел все злачные места, но Жофре нигде не обнаружил, даже служанка из «Красного дракона» его не видела. Смирившись с тем, что ученика ему не найти, Родриго вернулся, надеясь, что Жофре уже в часовне.
Стук раздался вновь, но не успел Родриго открыть дверь, как Зофиил преградил ему дорогу.
– Не забывай, Родриго, мы еще не разобрались с кражей. Я дам тебе время выбить правду из твоего ученичка, но мое терпение не беспредельно. Если ты не справишься, я сам им займусь. К тому же он
