– Тревогу, наверное, бьют, – предположил Осмонд. – Может, убили кого.

Все невольно взглянули на Сигнуса, который стоял закусив губу. Даже Зофиил уже перестал обращаться с ним как с беглым преступником, хотя мы по-прежнему не разрешали юноше показывать крыло в деревнях или зарабатывать сказками, чтобы кто-нибудь ненароком не вспомнил про убийство в Нортгемптоне. В остальном можно было забыть, что за его голову назначена награда.

– Поверьте старику камлоту, это не тревога. Колокол звонил бы, пока не сбегутся люди, а долго ли им услышать, средь бела дня-то? Может, просто такой местный обычай в честь святой Варвары. Скажем, звон означает гром и молнию, поразившие ее мучителя. Если праздник, то будет и угощение, а там, глядишь, Родриго с Жофре попросят сыграть на танцах.

Родриго хохотнул.

– Если они на лучшую музыку неспособны, то им точно нужны мы. – Он хлопнул Зофиила по спине. – Вперед! Праздник – это славно. Жаркий огонь, добрая еда, может, даже вино. А, что скажешь?

На него невозможно было глядеть без улыбки. Все лица просветлели, и мы с жаром налегли на фургон, чтобы стронуть его с места.

Склон полого шел вверх, по-прежнему скрывая от нас деревню, но едва мы выбрались на всхолмье, как не только увидели ее, но и почуяли. Каждая улица и деревня в Англии пахнет по-своему. Можно с закрытыми глазами отличить улицы мясников и рыбников, красильщиков, резчиков и дубильщиков кож; для тех, кто там живет, самая мерзкая вонь становится ароматом родного дома. Однако ни один дом ни в этом селении, ни в другом не мог пахнуть так: удушливым дымом горящей серы.

Густые клубы его поднимались с луга за полоской поля. Здесь стояла телега, с которой четверо или пятеро селян сгружали мешки. Рядом была выкопана большая яма, вкруг нее разложены костры. Дым от тлеющего дерева и мокрых листьев стелился по земле, люди возникали и пропадали в нем, словно призраки. На какое-то жуткое мгновение мне показалось, что у них нет лиц; потом стало ясно, что у каждого на голове мешок с прорезями для глаз, плотно заправленный в ворот рубахи.

С такого расстояния, да еще в дыму, трудно было сказать, что они делают. Люди сновали между телегой и ямой, таская мешки, как мне сперва подумалось, с зерном. И тут горькая желчь подступила к горлу, когда стало ясно, что в мешках не зерно, а покойники. Их сгружали с телеги и сбрасывали в яму. Взрослых носили по двое, но один человек шел, неся два мешка сразу – они раскачивались, как кроличьи тушки, и понятно было, что там детские трупики. Он бросил их поверх остальных.

Металлический грохот в деревне не смолкал. Дым шел не столько из труб, сколько от расставленных на улице жаровен, над которыми поднимались густые желтые клубы. По улице шел человек, тоже с мешком на голове, и нес зажженный фонарь, хотя еще не стемнело. Когда он проходил мимо одного дома, свет фонаря упал на закрытые ставни и стал виден намалеванный на них знак. Черный крест.

Мои спутники стояли, не в силах вымолвить и слова. Ноги сами понесли меня к Зофиилу.

– Надо трогаться и поскорее миновать эту деревню.

Однако он, не шевелясь, смотрел на дымное поле и призрачные фигурки людей.

– Вот, значит, что. Она нас догнала.

Жофре блевал, держась за колесо фургона. Родриго нагнулся к юноше и машинально гладил его по спине, как в нашу первую встречу на дороге.

Адела обхватила руками живот и раскачивалась взад-вперед, завывая, словно женщина, голосящая над своими детьми, как будто в яму бросают ее близких. Осмонд залез на козлы и попытался обнять жену, но она вырвалась, замолотила его кулаками в грудь и завопила, чтобы он к ней не прикасался, как если бы думала, что он заразный.

Отчаяние, написанное на всех лицах, сжимало и мое сердце.

– Ну же, давайте скорее, прочь из этого смрадного места!

– И куда же, по-твоему, нам ехать, камлот? – обратился ко мне Зофиил. – Чума перед нами и позади. Ехать больше некуда. Осмонд, если ты не уймешь свою дуру жену, я сам заткну ей рот. – Он резко повернулся к Наригорм. – Ты, девочка, вроде как ворожея. Твои руны привели нас сюда. Говори теперь, что нам делать дальше. А? Отрастить крылья, как у Сигнуса, и взлететь, потому что ничего другого не остается?

Любой другой ребенок испугался бы его гнева, но только не Наригорм. Она посмотрела Зофиилу в лицо и, не мигая, выдержала его взгляд.

– На восток, – просто сказала девочка. – Я уже говорила, мы едем на восток.

В первый миг мне подумалось: она просто не поняла, что в мешках покойники. Однако Наригорм была не обычное дитя. Что-то в ее бледных, бесстрастных глазах пугало меня, как ничто в жизни.

– Не на восток, на север. Надо ехать на север. Если чума на востоке и на западе, нам нужно выбираться к северу – другого спасения нет.

– Ты сбрендил, камлот! – заорал Зофиил. – Дорога на север ведет прямо через деревню!

Плезанс обняла Наригорм, словно беря ее под защиту.

– Если руны велят нам ехать на восток, надо их слушаться. Если чума и здесь, то не обязательно во всех деревнях. Мы не можем стоять здесь. Лучше ехать на восток, чем повернуть назад.

Мне пришлось нехотя признать ее правоту. Можно было ехать либо на запад, либо на восток, возвращаться не хотелось.

Зофиил, очевидно придя к тому же заключению, коротко кивнул.

В горле у меня стоял комок.

– Однако надо будет повернуть на север при первой возможности, это для нас единственный выход.

Наригорм проследила взглядом, как Зофиил возвращается к лошади, потом вложила маленькую холодную руку в мою ладонь, как на ярмарке в Иванов день, и прошептала:

– Ты не доберешься до Йорка, камлот. Мы поедем на восток, вот увидишь.

Деревню мы миновали так быстро, как только можно двигаться под дождем по раскисшей дороге. Ксанф бежала рысцой; казалось, она не меньше нашего торопится оставить злополучное селение позади. Ничего похожего с ней не было несколько недель. Она постоянно закатывала глаза и прядала ушами, как будто за ней кто-то гонится. Говорят, лошади чуют смерть, но, возможно, ей просто не нравился запах дыма.

С наступлением сумерек дорога стала более опасной. Мы снова ехали через лес, и под деревьями было темнее, чем на открытой местности, но никто не предлагал остановиться на ночлег. Звон колоколов преследовал нас долго после того, как деревня скрылась из вида. Лишь когда последние отзвуки растаяли в шуме ветра, мы сделали остановку, чтобы зажечь фонарь на фургоне, и дальше двинулись, крепко держась за мокрые доски кузова – не столько из понятного страха оступиться на мокрой дороге, сколько из чувства, что это наш единственный дом, единственная надежная вещь, за которую можно схватиться.

Впереди между деревьями показались алые отблески и более яркие желтые точки, похожие на фонари. Мы в страхе переглянулись. Однако здесь не чувствовалось зловещего серного духа, только приятный, здоровый аромат горящего дерева. Мы обогнули поворот дороги и оказались перед длинным приземистым строением – очевидно, какой-то мастерской. Передней стены не было, и мы отчетливо видели две печи с плотно закрытыми дверцами. У каждой имелось по паре больших педальных мехов. Надо думать, ремесло, которым здесь занимались, требовало сильного жара. Третья печь, по форме напоминавшая хлебную, была без дверцы; нутро ее светилось алым. Рядом на козлах были разложены длинные металлические трубки, большие щипцы и обугленные доски. Подле козел стояли бочонки с водой.

Двое учеников спали на полу, четверо или пятеро на поляне поддерживали огонь под большими чугунными котлами, из которых вырывались клубы пара. Сама поляна была расчищена и утрамбована так, что не осталось и травинки. На ней стояли еще несколько печей, а чуть поодаль были сложены в штабеля поленья, за которыми виднелись несколько домишек. Все пропахло горелой древесиной вяза – чистый, свежий запах после серного смрада, оставленного нами позади.

Как раз когда Зофиил остановил фургон, из-за мастерской вышел человек лет двадцати пяти и с удивлением уставился на нас. Ученики, тоже заметившие незнакомцев, бросили работу. Человек, вышедший из-за мастерской, замахал на них.

– А ну не зевать! Если поташ не будет готов к первому свету, хозяин из меня кишки вынет и на подвязки пустит, а я в таком случае обещаю вам то же.

Он двинулся к нам и остановился, не дойдя до фургона нескольких шагов.