мы ушли, слишком занята была тем, что вытирала собак, вновь и вновь повторяя им, какие они умницы.

Дождь хлестал так, что мы, хоть и бежали бегом, успели промокнуть до нитки. В сарае мы Жофре не увидели; лицо Родриго, когда он заметил пустой лежак, исказилось ужасом. Правда, беглый осмотр показал, что исчез не только Жофре, но и лесенка. Несложно было убедиться, что ее втянули наверх. Повинуясь моему безмолвному жесту, Родриго посветил туда фонарем. Жофре лежал, свернувшись клубком, на охапке сена, припасенной мною для себя, и то ли спал, то ли притворялся спящим. Возможно, он тоже услышал волчий вой и забрался наверх из страха, что зверь проникнет в сарай. А скорее всего, просто хотел провести ночь подальше от остальных, чтобы никто не заметил его страданий и не догадался об их причине. Что ж, жалко, что ли, охапки сена! Сегодня мальчик более моего нуждался в мягкой постели; к тому же и на сене его явно ждала трудная ночь.

Едва мы заперли дверь на засов, как Зофиил кинулся к своим ящикам. К счастью для нас, они оказались нетронуты – по крайней мере, так можно было заключить по успокоенному виду Зофиила, поскольку вслух он ничего не сказал. Фокусник сбросил мокрую одежду и, голый и дрожащий, забился под одеяло на ближайшем к ящикам лежаке. Впрочем, спешка не помешала ему достать и сунуть под подстилку кинжал.

Наригорм сидела на лежаке, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги тонкими белыми руками. В тусклом свете фонаря ее волосы искрились, как свежевыпавший снег. Она наблюдала за Сигнусом, который одной рукой стягивал шоссы с покрытых красными пупырышками ног. Куколка лежала рядом с Наригорм.

Сигнус увидел ее и рассмеялся:

– Что ты сделала с бедным ребеночком? Надеюсь, ты не будешь так обходиться со своими детьми, когда станешь мамой?

Наригорм намотала полоску ткани, как учила Адела, только свивальник скрывал еще и лицо куклы, так что та походила не столько на спеленатого младенца, сколько на приготовленного к похоронам покойника. Сигнус, видимо, подумал о том же, потому что вдруг посерьезнел и понизил голос.

– Знаю, ты просто играешь, Наригорм, но все равно, будь умницей, открой кукле лицо. А то Адела увидит и огорчится.

Наригорм склонила голову набок.

– А ты почему все еще свое крыло привязываешь? – спросила она чистым детским голоском.

– Камлот сказал, так надо, вдруг кто-нибудь его запомнил.

– Но здесь никто не увидит, кроме нас.

Адела, привлеченная голосом Наригорм, обернулась.

– Она права. Тебе, наверное, неудобно, что оно так плотно привязано. Не занемело?

– Чуть-чуть, но ничего страшного. Спокойнее, когда оно привязано. Безопаснее для нас всех.

Адела, уже снявшая киртл, в одном нижнем платье подошла вперевалку и потрогала замотанное крыло.

– Давай я размотаю хоть на ночь, расправишь его, а утром привяжем снова.

– Может, перо отросло, – сказала Наригорм. – Ты говорил, отрастет.

Сигнус улыбнулся.

– Может быть. У меня там чесалось.

Ловкие пальцы Аделы размотали повязку, и Сигнус с блаженным вздохом расправил большое белое крыло. Мы сразу увидели, что зазор на месте вырванного пера не исчез. Мало того: когда Сигнус поднял крыло, из него выпали еще три пера. Они кружили и кружили, прежде чем легли, белоснежные, на темный земляной пол. Сигнус в ужасе смотрел на них. Не отрывая взгляда от лежащих перьев, Наригорм принялась медленно и старательно наматывать новую полоску ткани на кукольное лицо.

Несмотря на все, что пришлось пережить, я и сейчас помню тот день, когда мы впервые услышали колокола. Многое давно стерлось из памяти, но этот звук забыть невозможно, как нельзя забыть первый поцелуй, рождение первенца и первую встречу со смертью.

Было начало декабря, а именно Варварин день. Мое дело помнить такие вещи. Накануне дня памяти святого его косточки идут вдвое дороже, чем в остальные дни. А потребность в мощах только возрастала, так отчаянно люди искали надежду.

Дождь все шел, вода в низинах и канавах по-прежнему поднималась. Здесь, в равнинном заболоченном краю с множеством ручьев и канав, наводнений не было. Леса, луга и болота вбирали дождь, пока земля не превратилась в сочащийся волдырь. Канавы переполнились, ручьи стали реками, пруды – озерами. Те, чьи дома стояли низко, беспомощно наблюдали, как вода подступает к порогам их домов и сараев.

Раз за разом мы вынуждены были возвращаться, обнаружив, что дорога размыта или через реку нельзя переправиться. Несмотря на все мои старания вывести нас к Йорку с его святыми местами, подальше от чумы, путь всякий раз оказывался перерезан. Вода наступала нам на пятки, заставляла взбираться вверх, не выбирая направления.

Долгое время мы почти не встречали других путников. Если не считать крестьян, бредущих из дома на поле и обратно, дороги почти обезлюдели, как всегда зимой. Теперь же нам по несколько раз за день попадались мокрые голодные семейства: женщины и дети несли поклажу на спине, мужчины с трудом тащили по жидкой грязи тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди пытались спасти, что можно, из затопленных домов, хотя где они найдут новое пристанище, сказать было невозможно. Скорее всего, им предстояло провести зиму на дороге, согреваясь у костров из своих бесценных табуреток.

Тела тех, кто не вынес голода и усталости, лежали по обочинам. Еды становилось все меньше, а те, у кого она была, требовали немыслимые деньги за горсть плесневелого зерна или кусок червивой рыбы, который раньше постыдились бы дать свиньям.

Раз на полузатопленном поле мы увидели статую святого Флориана; камень, с которым его обычно изображают, был привязан ему на шею. Раз святой не смог защитить их от дождя, прихожане, содрав со статуи алый плащ и золотой венчик, бросили ее лицом в грязь. Многие уже не молили Бога о спасении, а злились на Него. Они чувствовали себя обманутыми, и было из-за чего.

Мы продолжали путь, кормясь птицами, которых удавалось добыть, и скудной провизией, купленной в деревнях на несколько заработанных монет. В последнее время только я, Плезанс и Наригорм добывали хоть какие-нибудь деньги, ибо никто не хотел тратиться на музыку и русалок. Но хотя кошельки селян были так же пусты, как и наши, даже у бедняков всегда находилась монетка, чтобы Плезанс полечила им мокнущие волдыри на ногах, или ожерелье, чтобы выменять у меня на чудотворную реликвию. Находилась денежка и на гаданье, даже если из-за этого семье предстояло назавтра сидеть голодной. Удивительно, до чего людям хочется знать будущее, даже если его нельзя изменить. Каждый мечтает о своей частичке мощей святой Варвары – да хранит она нас от внезапной смерти.

Итак, в Варварин день мы двигались по очередной безымянной дороге к очередной безымянной деревушке, чтобы провести там ночь. Дорога шла по безлесой возвышенности, заросшей короткой жесткой травой. Ксанф постоянно отворачивала морду от ветра, к раздражению Зофиила, поскольку при этом она тянула фургон в сторону. Однако бедную животину трудно было винить. Ветер хлестал в лицо, как мокрым тряпьем с размаху, садня кожу. И тут мы услышали колокола. Поначалу никто не обратил внимания, потому что ветер доносил до нас лишь обрывки трезвона. Деревня лежала в неглубокой ложбине, и над краем склона видны были только деревянная колокольня и дымки очагов.

По мере того как мы приближались, звук становился отчетливее: не мерный бой одинокого колокола, возвещающий смерть, и не торжественный перезвон, зовущий к обедне, но дикая какофония, как будто звонарю уже не до музыкального лада. Были и другие звуки, гулкие, металлические, словно бьют металлическими прутами по котелкам.

Зофиил остановил Ксанф, и мы тоже замерли, переглядываясь.

– Это набат? – спросила Адела с козел. – Там пожар?

– Окстись, женщина, – буркнул Зофиил. – Какой пожар после таких дождей?

Живот у Аделы так вырос, что Родриго и Осмонду приходилось вдвоем усаживать ее на козлы и так же медленно снимать. Это еще больше озлобляло Зофиила, тем более что ей все чаще приходилось слезать, чтобы справить малую нужду.