чреслами о его чресла, покрывая лицо и шею наставника жаркими поцелуями. Двигались лишь руки Родриго; он гладил юношу по спине, как мать гладит расстроенного ребенка.

Когда Жофре забился, с протяжным стоном выгибая спину, Родриго крепко прижал его к себе, словно хотел сберечь от саморазрушения, сдержать страсть юноши в своем теле.

Жофре коротко вскрикнул, сполз на лежак и почти мгновенно уснул. Он лежал ничком, закинув руку за голову, в задранной рубахе, спина блестела от пота. Желтые отблески фонаря вспыхивали на прилипших к голове волосах, отчетливо вырисовывали каждую мышцу. Лицо, мокрое и раскрасневшееся, было тем не менее умиротворенным и безмятежным. Приоткрытые губы воплощали в себе невинность ангела, еще не падшего с небес.

Родриго, приподнявшись на локте, разглядывал спящего, словно хотел запечатлеть в памяти каждую черточку его красоты. Потом он встал, поднял с пола плащ, укрыл Жофре, подобрал брошенную в угол плетку и устало вышел во двор. На пороге он обернулся к спящему юноше. В слабом свете фонаря видно было, как слезы бегут по его щекам.

Ночью мы снова слышали волчий вой. Слышали все, так что теперь его нельзя было списать на дурной сон, вызванный усталостью. Мы решили съесть ужин в старом трактире, пусть и забитом старухиным хламом. Осмонд ворчал, что в сарае хоть и холодно, там, по крайней мере, есть куда локти расставить, но сдался на мои убеждения: нехорошо-де обижать вдову, отвергая ее гостеприимство, да и Аделе лучше посидеть в тепле, пока не наестся горячего. На самом деле мне не хотелось, чтобы все вошли в сарай и увидели Жофре.

По правде сказать, вдова вряд ли знала, что такое гостеприимство. Покуда мы освобождали место, чтобы сесть, она бегала вокруг, не давая нам ничего трогать: задвигала горшки под столы, составляла бочонки в шаткие колонны и постоянно приговаривала, что знает каждую вещь в доме – не думайте, мол, ничего прикарманить. Подозреваю, что она бы и вовсе нас выставила, если бы не дразнящий аромат горячего варева. Даже псы сделались невероятно дружелюбны и, как только похлебка забулькала и из глубин котла пошел восхитительный запах говядины, принялись, жалобно поскуливая, лизать нам ноги. Наконец – казалось, часы спустя, потому что мы сами были голодны, как собаки, – Адела с Плезанс объявили, что ужин готов, и велели Наригорм сходить за Зофиилом, Сигнусом и Жофре.

– Жофре звать не надо, – быстро сказал Родриго.

Адела нахмурилась.

– Конечно, мальчик провинился, но есть ему все равно надо. У бедняги со вчерашнего дня крошки во рту не было.

Вновь потребовалось мое вмешательство.

– Жофре спит. Ему неможется с перепою. И все-таки Адела права: есть ему надо. Наригорм, позови Сигнуса и Зофиила, а я схожу к Жофре. Ну, беги! Чем скорее приведешь всех, тем скорее сядем за стол.

Последние слова пришлось добавить, потому что девочка смотрела на меня льдисто-голубыми глазами, словно не слыша или не веря.

Зофиил, будь он здесь, наверное, сказал бы, что мальчишку стоит оставить без ужина, однако Жофре и так был достаточно наказан. Никто не должен страдать от голода долгой холодной ночью, когда есть еда. Плезанс положила в миску мяса и дала мне плоский, только что испеченный хлебец, чтобы отнести Жофре.

На полпути к сараю меня нагнал Родриго.

– Жофре… я…

– Знаю. Я видел, как ты входил в сарай с плеткой, и догадываюсь, для чего.

Язык не повернулся сказать, что все произошло на моих глазах.

Родриго скривился.

– Я должен был это сделать. Ты понимаешь? Никакая порка не идет в сравнение с тем, что было бы, если бы приор отдал Жофре под суд. Будем надеяться, что наказание приведет его в чувство.

– Если не приведет, то я и не знаю, что делать.

Что можно было на это сказать? Одно не вызывало сомнений: учителю и ученику пока лучше не встречаться.

– Иди поешь, Родриго. Я к нему схожу.

Он стиснул мое плечо.

– И снова я твой должник, камлот.

Жофре еще спал, свернувшись калачиком и натянув плащ до подбородка. Однако, стоило поставить миску и положить хлеб на доски рядом с ним, он со стоном проснулся и, кривясь от боли, попытался сесть.

– Я подумал, что тебе лучше поесть здесь. Я случайно видел, как Родриго сюда заходил. А судя по тому, как ты кривишься, он тебя высек. Постараюсь задержать остальных, насколько смогу, ты же ночью лежи тихо. Если Зофиил услышит твои стоны, то сразу догадается обо всем. Или сочини, что врать, или терпи и молчи. Готов поспорить, что ты еще не скоро сможешь сидеть или ходить, как все.

Жофре сжал кулаки.

– Зофиил-то во всем и виноват! Если бы не он, Родриго ни за что бы меня не побил! Никто не вправе обходиться со мной как… как с маленьким.

– Родриго ни за что бы тебя не побил, если бы ты не дал ему повода. Тебе повезло. Многие хозяева наказывают подмастерьев куда сильнее за куда меньшие провинности.

– Ты, значит, хочешь сказать, что я получил по заслугам? – проворчал Жофре.

– Какая разница, вопрос в том, пойдет ли наказание впрок.

– Я не сел бы сегодня играть в кости, если ты об этом.

– Охотно верю, но что будет, когда следы от побоев заживут?

Мгновение он яростно смотрел на меня, потом сник и потупился, словно разом утратил боевой пыл.

– Я ничего не могу поделать, камлот. Родриго – величайший музыкант и прекрасный учитель. Мне жалко его огорчать. Не его вина, что я так себя веду, и напрасно Зофиил говорит, будто он меня распустил. Я сам такой. Сам виноват. Я глупый и никчемный.

– Ничего подобного. Родриго все время говорит, что у тебя большой талант, больше, чем у него. Знаю, в молодости приходится трудно.

– Почему все твердят «в молодости», как будто что-нибудь изменится, когда я стану старше. Я уже взрослый, камлот, а все считают меня ребенком. Ты не понимаешь: есть то, что я не в силах исправить, что не изменится. Я не хочу быть тем, кто я, но поделать ничего не могу.

Жофре ошибся, говоря, будто я не понимаю. Пелена спала с моих глаз; они были слепы, что не видели этого прежде. В тот вечер в сарае мне впервые открылось, что носит в себе Жофре, чего он гнушается и боится. Он ненавидит себя, ненавидит свою собственную природу. Возможно, даже хочет, чтобы его наказывали за ту скверну, которую он в себе видит, для того нарочно и злит наставника. Интересно, чувствовал ли это сам Родриго?

Однако в остальном Жофре сказал правду. Мы оба знали: он не исцелится, даже если Родриго спустит с него всю кожу. Единственное лекарство для Жофре – смириться со своей природой, а это возможно в одном случае – если кто-нибудь подарит ему ту любовь, которой он разом жаждет и страшится. До тех пор ни одно наказание, какое может измыслить человеческий ум, не остановит его саморазрушение. Если бы кто-нибудь видел, как я выхожу из сарая, то увидел бы слезы в моих глазах, как я перед тем – в глазах Родриго.

Наригорм не заметила моего приближения. Она прислонилась к сараю, и на губах ее играла злорадная улыбка. Девочка наблюдала за двумя сцепившимися людьми. Силы были явно неравны. Зофиил припер Сигнуса к стене и держал его за глотку с видом отнюдь не дружелюбным.

– Лжешь! Ты что-то пытался сказать Осмонду тогда на мосту. Не отпирайся, я слышал. Но что бы ты там ни видел, держи рот на замке, понял, уродец? Если узнаю…

– Что-то стряслось, Зофиил?

Он обернулся на звук моего голоса и тут же разжал руку. Сигнус с шумом втянул воздух. Он выглядел испуганным, и немудрено.