еле удержали ее под уздцы.

Зофиил с опаской взглянул на лес.

– Она чует опасность. Может быть, вепря или свежую кровь. Быстрее сажайте свою страхолюдину в фургон, раз уж решили, и едем отсюда поскорей.

Так что в итоге дело обошлось без спора. Мне при всем желании не удалось бы ничего изменить. Наригорм и Плезанс присоединились к нашему обществу, и никто не успел даже об этом задуматься, потому что кобыла нервничала до конца дня и Зофиилу никак не удавалось ее успокоить. Она всю дорогу артачилась, словно неведомая опасность движется с нами вровень.

Может быть, Ксанф и впрямь почуяла запах смерти; но шел он не из леса.

Рассказчик подался вперед.

– Утром слуги нашли колыбельку пустой, а королеву – спящей, и губы ее были вымазаны кровью. Когда же король спросил, что сталось с их сыном, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила в свое оправдание.

Вокруг сказочника собралась небольшая толпа: дети сидели прямо перед ним, взрослые прислонились к церковной стене, положив на землю тюки и корзины. Торговля замерла. Даже гулящие девицы смотрели на рассказчика, хотя тот, при своем юном возрасте, не отличался красотой телосложения. Башмаки на нем были старые и стоптанные, одежда – бурая и ветхая, как и на слушателях, за одним исключением: на левом плече, полностью скрывая руку, висел пурпурный плащ.

Не так часто увидишь пурпур на ярмарочной площади; его носит знать, ибо только знати он по карману, а высокородные господа не показываются там, где продают тощих гусей и старые маслобойки. Впрочем, плащ был не королевский, не шелковый и не атласный, без меховой опушки и золотого шитья. Как и штаны, он был грязный и заношенный, из грубой домотканой шерсти, плотный, чтобы защищать даже от сильного дождя. Добротный плащ для путника, сделанный, без сомнений, руками любящей матери. Однако чего ради заботливая женщина потратилась на пурпурную краску? Неужто считает сына помазанником Божьим? Многие матери думают так о своих сыновьях, как многие сыновья считают матерей девственницами, но даже Мария не рядила сына плотника в царский пурпур.

– Королеву решили сжечь на костре, но и когда прозвучал приговор, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения своей жизни.

Дети, округлив глаза, придвинулись ближе, взрослые подались вперед. «Сжечь на костре». О такой казни знали все, даже те, кто не видел ее своими глазами, не вдыхал запах паленого мяса, висевший над городом несколько дней, не слышал криков, эхом отдававшихся во сне ночь за ночью. Те, кто никогда не присутствовал при сожжениях, слышали о них и содрогались. Они знали, что королева не сможет молчать, когда ее коснется огонь; на это не достало бы сил даже у святой. Все затаили дыхание.

– Семь полных лет прошло с тех пор, как королева поклялась вернуть заколдованным братьям человеческий облик. Верная данному обету, она за все это время не произнесла ни слова, не обронила ни звука. Королева продолжала днем и ночью плести рубашки из крапивы. К утру казни они были готовы, и лишь последней, для младшего брата, не доставало левого рукава.

Он выглядел слишком юным для своего занятия – сказочнику положено быть длиннобородым, – но умел приковать внимание лучше многих стариков. Никто не назвал бы его красавцем: лицо узкое и угловатое, нос слишком длинный, подбородок слишком маленький, как будто одно переросло, другое недоросло. Возраст и борода придают таким лицам некоторую соразмерность, но сейчас это едва ли имело значение: завораживали не черты, а глаза. Темные, почти черные, так что зрачок сливался с радужкой, они обводили слушателей, от мала до велика, ненадолго задерживаясь на каждом, и толпа смотрела на сказочника, не в силах отвести взгляд.

– Королеву отвели на место казни, привязали к столбу, а в руки ей бросили шесть рубашек из крапивы, чтобы сжечь их на том же костре. У ее босых ног сложили вязанки хвороста, и палач взял горящий факел. Священник подошел и предложил ей покаяться в убийстве новорожденных младенцев, дабы избавить душу от вечных мук, но она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения души. Рыдая от горя, ибо по-прежнему любил ее всем сердцем, король вынужден был дать знак. Палач поднял факел и сунул его в хворост у ног королевы.

Сказочник вскинул кулак, как будто сжимая факел, и тут же резко ткнул им в сторону детей. Те подпрыгнули и завизжали от сладкого ужаса. Сказочник вновь поднял руку и указал на небо.

– Но тут в небе послышался шум крыльев. Шестеро лебедей летели с востока к королеве.

Слушатели подняли головы, словно ожидая увидеть летящих лебедей.

– Устремившись вниз, лебеди сильными взмахами белых крыльев загасили костер. Едва они опустились, королева набросила на них рубашки; перья спали с принцев, и те вновь обернулись людьми. Все обрели прежнее обличье, кроме младшего брата, чьей рубахе не хватало левого рукава. И когда он превратился в человека, левая рука у него осталась лебединым крылом.

Сказочник отбросил пурпурный плащ, и слушатели разом ахнули, словно не зная, бежать прочь или ринуться к нему. Юноша поднял левую руку, только это была не рука, а белоснежное лебединое крыло.

Оно взмыло, расправляясь, словно слишком долго было примято одеждой, потом начало медленно вздыматься и опадать. Ветер, поднятый его взмахами, шевелил детям волосы и заставлял их жмуриться. Затем крыло опустилось и вновь спряталось под плащ.

Взрослые встряхнулись, как будто понимая, что это сон и они не могли видеть того, что видели. Сказочник, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Как только чары рассеялись и братья обрели человеческий облик, королева смогла заговорить. Она рассказала королю, что ведьма, его злая мачеха, заколдовала ее братьев…

– Это правда? – выпалил мальчик, не в силах больше сдерживаться.

Крыло расправилось и сделало взмах, прежде чем снова спрятаться. Дети завизжали от страха и удивления.

– Тебя правда превратили в лебедя?

– Иначе откуда бы у меня было лебединое крыло?

– А почему король не приказал ведьме расколдовать тебе руку?

– Когда чары разрушены, то, что осталось, изменить нельзя, особенно если ведьма, наложившая заклятье, мертва. А ее сожгли на костре, который она приготовила для королевы, и пепел развеяли по четырем ветрам.

– И что было потом?

– Король с королевой правили страной справедливо и милостиво. У них родились шесть сыновей и шесть дочерей. Братья-лебеди поселились во дворце и стали великими рыцарями. Они отправились в дальние края на поиски приключений, убивали драконов и спасали невинных дев. Все женились на прекрасных принцессах и жили долго и счастливо.

Щедро посыпались монетки; даже небогатые слушатели ценят рассказанное с душой. Дети столпились вокруг юноши, подбивая друг друга тронуть крыло и проверить, правда ли оно живое, однако родители одного за другим оттаскивали упирающихся чад прочь.

– Идем, дочка, хватит сказки слушать, надо еще много работы переделать до темноты.

– Пошли, сынок, поможешь отцу разгрузить телегу.

– Пусть сказочник отдохнет, у него небось горло пересохло.

Однако никто не предложил ему эля. Слушателей заботило отнюдь не его горло.

На сказочников всегда поглядывают с опаской. Они – чужаки, ласточки, прилетающие только на лето. Куда они деваются потом – никому не ведомо. Их привечают ради сказок, которые можно будет потом повторять долгими зимними вечерами. Их сажают на почетное место у очага, но, как всякие гости, знающие, что нельзя злоупотреблять хозяйским радушием, они не должны засиживаться. Они – не свои. Никто не захочет отдать дочь за сказочника, не то еще нарожает внуков – эльфов да фей. Можно ли доверять людям, которые водятся с колдунами и вслух называют тех, кого называть не след?

А этот сказочник пугал еще больше обычного. Лучше держаться подальше от того, кто сам признается, что его околдовали – вдруг заклятие заразно? Оно может проявиться в любое время, особенно если не до конца снято. И потом, как говорят священники, каждый должен держаться своего рода-племени. Никаких