– Слышу бывалую путешественницу!
Мне было знакомо это чувство. Боль от расставания с родным домом заставила меня поклясться, что больше я такого не испытаю. Однако обещать легче, нежели выполнить. Привязанность крепнет раньше, чем просыпается осторожность.
Интересно, какая боль научила Плезанс ни к кому и ни к чему не прикипать душой? В ее словах чувствовалось нечто большее, чем обычный зуд путешественника, не дающий ему надолго задержаться на одном месте. Оставалось лишь надеяться, что она пробудет с Аделой до родов. Плезанс умела растирать ей спину, чтобы снять ломоту, знала, какие травы помогают от отеков в ногах. Она сумеет облегчить родовые муки и унять кровотечение. Каждая женщина лечит близких отварами, но Плезанс разбиралась в целебных травах куда лучше обычного. Неизвестно, у кого она училась, но такие знания не приобретешь, служа в богатом доме или работая в поле.
Дождь молотил по месиву из грязи, рыбьих глаз, крови и потрохов. Женщины, считавшие, что в убийстве повинен кто-то из приезжих, выплескивали помои из окон верхнего этажа и злорадствовали, слыша возмущенные крики внизу. Рыбники ругались, тщетно силясь втолкнуть корзины с товаром в узкий промежуток между домами и повозками, а мы отругивались в ответ на попытки локтями отпихнуть нас с дороги. Однако брань не помогала ни нам, ни им.
Жофре, томясь вынужденным бездельем, принялся пальцами выстукивать ритм по стенке фургона. Родриго это вскорости надоело, и он, чтобы отвлечь ученика, предложил сходить к воротам и выяснить, нет ли каких-нибудь новостей. Если ворота уже открылись, он обещал подождать нас там.
Менестрель взглянул на Осмонда, затягивавшего на фургоне веревки, которые до того проверил уже раз десять. Губы Осмонда были плотно сжаты, как будто их тоже стянули веревками. Он попросил у Аделы прощения за то, что вчера обозвал ее гусыней. Адела ответила, что все правильно и она на самом деле гусыня; тем не менее оба старались не встречаться глазами. Адела, что бы она ни говорила, все еще чувствовала обиду, и Осмонд это видел, но не знал, как загладить свою вину.
Родриго посмотрел на несчастную Аделу и вновь перевел взгляд на страдальческое лицо Осмонда.
– Пошли с нами, Осмонд. Хоть ноги разомнешь.
Жофре сразу оживился.
– Да, пошли! Заставим это дурачье открыть ворота!
Осмонд колебался.
– Я лучше побуду с Аделой. Ей нездоровится.
– Ей всегда нездоровится, – буркнул Зофиил. – Будь она курицей, я бы свернул ей шею, чтобы не мучилась.
Осмонд развернулся, сжимая кулаки, но Родриго положил ему руку на плечо.
– Полегче, Зофиил, – сказал музыкант. – Не грозись удавить женщину в городе, где ищут душителя. Сказанное в шутку могут понять всерьез.
У Зофиила лицо пошло красными пятнами. Глаза сверкнули.
– Иди с ними, Осмонд, – поспешно вмешалась Адела.
Осмонд, не оборачиваясь на нее, двинулся за Родриго, протискиваясь между повозками и рыбными лавками. Жофре шел последним.
– Безумство слепое, скверна и похоть. – Наригорм, свернувшись на козлах, как белая крыска, смотрела на их удаляющиеся спины.
Плезанс повернулась к ней.
– Ты что-то сказала, доченька?
Наригорм заговорила нараспев:
– Руны я режу, турс и еще три. Безумство слепое, скверна и похоть. – Она холодно, торжествующе улыбнулась. – Вчера вечером я выбросила турс, троллью руну. Она искажает все, что за ней следует. Обращает смысл рун в темную сторону. Но вчера вечером я не знала, для кого эти руны.
Адела быстро перекрестилась.
– Не пой так, Наригорм, мне страшно. Твои слова звучат, как проклятье, а я знаю, что ты не хочешь… Вчера ты просто устала. Думаю, руны выпали так случайно, потому что ты не могла сосредоточиться после… – она замялась, – после того, что услышала про сказочника и про бедную девочку.
Мне подумалось, что Наригорм впадет в ярость, как всегда, когда кто-нибудь сомневался в ее толкованиях. Однако она по-прежнему улыбалась, как будто ничьи слова не в силах убрать выражение довольства с ее лица.
– О нет, Адела, руны никогда случайно не выпадают. Они сказали правду о ком-то, и то был не сказочник. А теперь я знаю, кто это. Знаю.
Наконец здравый смысл возобладал, и ворота открыли. Однако прошло немало времени, прежде чем все повозки смогли выехать из города, и Плезанс вернулась задолго до того, как мы тронулись. Оказавшись за городской стеной и вдохнув первые глотки чистого воздуха, мы начали успокаиваться. Фургон так и не обыскали. Горожане решили не только выпустить нас, но и поскорее выпроводить.
Ксанф вела себя на удивление смирно. В городе она почти не пыталась кого-нибудь укусить, по крайней мере, всерьез, хотя мимо нее протискивались толпы народа. Она не лягалась и не шарахалась даже в давке, а сейчас, на дороге, трусила ровной рысью, лишь изредка протягивая морду за пучком мокрой травы, а когда ей этого не позволяли, только раздраженно встряхивала головой.
Дорога вилась между деревьями, с томительной неспешностью взбираясь на вершину холма. Хотя Ксанф тянула с необычным усердием, подъем по раскисшей дороге давался ей тяжело, и все мы (кроме Аделы, в испуге цеплявшейся за козлы всякий раз, как копыта Ксанф скользили на жидкой грязи) по очереди подталкивали фургон сзади. Он казался еще тяжелее из-за того, что Адела и Ксанф погрузили в него столько еды и эля, сколько смогли втиснуть между Зофииловыми ящиками. Несмотря на холодный дождь, все мы вспотели, прежде чем выбрались на вершину, поэтому там остановились перевести дух и пустили по кругу бурдюк с элем. За густым лесом долину внизу было не разглядеть, но когда ветер шевелил ветки, меж ними проглядывало что-то серебристое – наверное, озеро.
Дождь, стекая с листьев, ручейками струился по дороге. Листья – желтые, рыжие, бурые – облетали с деревьев и ложились густым скользким ковром. Спуск обещал быть еще труднее подъема. Но если мы и впрямь видели впереди большое озеро, можно было рассчитывать, что на его берегу окажется селение, где нас ждут горячая похлебка и жаркий огонь.
Спускать повозку с холма – дело опасное. Зофиил обмотал копыта Ксанф мешковиной, чтобы они меньше скользили, но тяжелый фургон то и дело заносило в стороны. Мы с фокусником вели кобылу под уздцы, а Жофре, Осмонд и Родриго толстыми палками останавливали колеса всякий раз, как фургон шел юзом.
Мы были так заняты тем, чтобы удержать повозку и не упасть самим, что не различили за шумом ветра глухой рев, пока за поворотом дороги он не ударил нам в уши, словно тысяча рыцарей в полных боевых доспехах промчалась мимо на конях. Зофиил остановил Ксанф так резко, что она впервые за день вскинулась и попятилась, закатывая глаза. Мне были понятны ее чувства.
Проблеск серебра, увиденный нами за деревьями, был не озером. Долину затопило. Прямо перед нами катился бурный поток. Вывороченные с корнем деревья неслись, словно веточки, брошенные в реку ребенком-великаном. Что-то синее, не то кусок ткани, не то женское платье, всплыло на мгновение и вновь пропало под водой. Другие полузнакомые предметы мелькали, исчезая раньше, чем их можно было узнать. Насколько различал глаз за туманом и дождем, между нами и далекими холмами не осталось ни клочка суши, только обезумевшая вода.
Может показаться, что многомесячные дожди должны были затопить Англию много раньше. Во времена Ноя хватило сорока дней, чтобы вода полностью скрыла землю. И даже на моем веку, хоть и долгом, но не сравнимом с девятьюстами пятьюдесятью годами Ноевой жизни, реки выходили из берегов, сметая селения, после всего лишь нескольких часов ливня, выпавшего после продолжительной засухи. Однако дождь, шедший с Иванова дня, не был ни проливным, ни внезапным; он сеял и сеял, словно небо – прохудившаяся миска, из которой медленно сочится вода. И земля впитывала его, как ломоть хлеба впитывает мясной сок. Реки поднялись, канавы были переполнены, заливные луга превратились в мелкие озера, а дождь все не переставал, и земля все вбирала его в себя. Однако приходит время, когда даже черствая краюха не может впитать больше. Земля вобрала столько, сколько могла.
