— Он козел! Бюрократ. Ответил, что собирался рассмотреть такую возможность. Мак, я ему не доверяю.

— Ну да, — сказал я. — Ты доверяешь мне.

— Слушай, я понял, что ты ничего такого не делал. Угадал это по тону Ридженси. Я ошибся.

— Очень приятно.

Его дыхание стало тяжелым. Даже по телефону было слышно, как дребезжат его чувства.

— Наверное, у меня нет права говорить, кто ее убил, — добавил он, — но теперь я знаю.

— Ниссен, — сказал я.

— Ненавижу нож Паука, — сказал Гарпо. — Страшная вещь. — И повесил трубку.

Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся и встретил взгляд золотисто-карих глаз Тесака, вперившихся в меня со сверкающей львиной прямотой. Он был очень черный, фиолетово-черный, как африканец, и цвет его золотистых глаз обескураживал. Еще во время первой нашей встречи я понял, что его появление не сулит нашему браку ничего хорошего. И не ошибся. У него было трое предшественников, но подлинным мистером Черняшкой оказался именно мистер Грин. В конце концов, раньше Пэтти Ларейн меня не бросала.

Хуже всего было то, что сейчас я не чувствовал ни ненависти к нему, ни гнева или досады, связанных со своим жалким положением рогоносца. Пожалуйста: он подошел ко мне, пока я говорил по телефону, даже дотронулся до меня рукой, а я в ответ только кивнул.

Конечно, это было все равно что перенестись на вертолете с одного пика на другой. Мне не пришлось тратить время на путь по каменистой осыпи по дну каньона и вверх, на соседний кряж; нет, я перескочил прямиком от нескольких сообщений Гарпо (каждое из которых было способно свести с ума) к огонькам в глазах Тесака, и теперь меня будто накачали новокаином, так мало я был затронут этими эмоциональными перегрузками — да, до сей поры все воспринималось мной без всяких аффектов, так ошарашили и одурманили меня лихие повороты в ходе сегодняшней вечерней гонки, однако в этот момент мистер Грин вновь положил руку мне на плечо и стиснул его — жестоко, скажу я вам, — и промолвил: «Где, черт подери, Пэтти Ларейн?» — приобщая и меня к своему гневу. И тогда я очнулся и стряхнул его руку таким же яростным движением и ответил: «Убери свои вонючие грабли», — слова, вынырнувшие из каких-то далеких школьных перебранок. Но впервые я не боялся его. Я даже был готов выйти с ним на улицу и драться. Перспектива получить нокаут была соблазнительной, как кубок с вином забвения.

Имейте в виду, что у меня было мало сомнений насчет исхода гипотетического поединка. Если вы когда-нибудь сидели в порядочной тюрьме, то вы, наверное, знаете, что негры бывают разные и кое с кем из них вообще нельзя связываться. Мистер Грин не принадлежал к самому высокому рангу, иначе я уже был бы трупом. Но его можно было отнести ко второму разряду: тех, с кем позволительно связываться лишь в редких обстоятельствах. Теперь его глаза вперились в мои, и самый свет между нами стал красным (это не метафора); не знаю, то ли наша совокупная ярость была столь интенсивной, что перекалились мозговые клетки, воспринимающие цвет, то ли на нас кинулись все смутьяны Адова Городка, но я испытал натиск всего гнева, скопившегося в нем за последние двадцать пять лет (начиная с первого подзатыльника в люльке), а он попал в орбиту безумной сумятицы того, что приключилось со мной. Я думаю, нас обоих ошеломил этот свирепый красный сполох. Однако мы оба простояли так, глядя друг на друга, достаточно долго: я даже успел вспомнить печальную историю его жизни, рассказанную им Пэтти Ларейн и мне в день нашей встречи, — историю о том, как завершилась его боксерская карьера.

Если вам трудно поверить, что я мог думать о таких вещах, когда пар его безумия жег мне глаза, — что ж, это и впрямь удивительно. Возможно, я не был столь смел, как мне казалось, и прибег к этим воспоминаниям в надежде умерить таким способом его ярость. Нельзя ударить человека, который проникнут к тебе сочувствием.

Вот эта история. Он был незаконнорожденным, и его мать утверждала, что он не ее ребенок. Говорила, что в роддоме перепутали ярлычки. Она драла его каждый день. Став постарше, он побил всех, с кем судьба свела его в «Золотой перчатке». Он был на пути к тому, чтобы попасть в команду США на Панамериканском турнире, но перед этим отправился в Джорджию искать своего отца. Он не нашел его. Мертвецки пьяный, забрел в бар для белых. Его отказались обслуживать. Вызвали полицию. Явились двое полисменов и попросили его покинуть заведение. «У вас нет вариантов, — сообщил он им. — Пускай меня обслужат, и клал я на вас». Один из полицейских ударил его дубинкой так сильно, что Панамериканский турнир начал обращаться в химеру уже с этой минуты. Но тогда он об этом не думал. Он просто ощутил огромное счастье, потому что истекал кровью, как бык на бойне, но отнюдь не утратил решимости. Собственно говоря, он был в полном сознании. Он продолжал сопротивляться копам, и, чтобы утихомирить его, понадобилась помощь всего бара. На него надели наручники и отвезли в тюрьму. Помимо всего прочего, ему повредили череп. Отныне он не мог заниматься боксом.

Это была грустная история. Он поведал ее нам в качестве примера своей глупости, а не доблести (хотя Пэтти это восприняла именно так), а когда мы узнали его получше, он оказался забавным малым. Он смешил нас, подражая манере черных проституток. Мы часто виделись с мистером Грином, и я одалживал ему деньги.

Поймете ли вы теперь, сколь близок я был к полному самоуничтожению и сколь заманчивой представлялась мне эта идея (после недавней крысиной беготни ради спасения своей жизни), если я скажу, что мысленно отдал Тесаку должное, ибо он обошелся со мной не так плохо, как я с Уодли? Вскоре моя ярость окончательно улеглась, и на ее место пришло спокойствие. Не знаю, о чем думал мистер Грин, но его гнев иссяк одновременно с моим.

— Ну, — сказал я, нарушая тишину первым, — чего тебе надо, мать твою так?

— У меня никогда не было матери, — ответил он. Грустно протянул он мне для пожатия руку. Грустно хлопнул я по его ладони своей.

— Я не знаю, где Пэтти Ларейн, — сказал я.

— Ты ее не ищешь?

— Нет.

— А я ищу и не могу найти.

— Когда она от тебя уехала?

Он нахмурился.

— Мы были вместе три недели. Потом она потеряла покой. И отчалила.

— Где вы были?

— В Тампе.

— Ты встречался с ее бывшим мужем?

— Это который Уодли?

Я кивнул.

— Виделись мы с ним. Один раз приглашал нас обедать. Потом она без меня к нему ходила. Я не дергался. Чего мне его бояться. Решил, она хочет что-нибудь из него выкачать. Но на следующий день она отчалила. — Казалось, он вот-вот заплачет. — У нас все было по-хорошему. Ни с одной хмарой у меня не было так по-хорошему. — Он выглядел очень печальным. — Я хочу поговорить с ней об этом, давно хочу. Я устал. — Его глаза изучали мои. — Ты знаешь, где она? Мне надо ее найти.

— Может, она где-то в городе.

— Точно.

— Откуда ты знаешь?

— Звонил тут один по телефону. Сказал, что ему велела позвонить Пэтти Ларейн. Она хотела, чтобы я знал. Она снова в Провинстауне вместе с Уодли. Этот парень сказал, она по мне скучает.

— Что за парень?

— Он не назвался. То есть назвался, но с таким именем здесь никого нет. Это я сразу понял, что имя фальшивое. Он говорил через платок.

— Какое имя он назвал?

— Хили. Остин Хили[27].

Из памяти всплыла частичка практического багажа. Несколько лет назад нам надоело имя Студи, и в нашей тесной компании стали говорить о нем как об Остине Хили. Однако повое прозвище продержалось недолго, и Студи так и не узнал о нем. Скорее всего Грину звонил Паук.