— Я никогда не называла ему твоего имени, — сказала она.

Пожалуй, это было правдой. В пору нашей совместной жизни она никогда не упоминала о тех, кто был до меня.

— Ага, — сказал я, — так от кого же твой муженек узнал, что мы знакомы?

— Подумай. Может, догадаешься.

— По-твоему, от Пэтти Ларейн?

Мадлен пожала плечами.

— Откуда ты знаешь, — спросил я, — что Пэтти Ларейн знает его?

— Он рассказал мне, как познакомился с вашей парочкой. Иногда он мне много чего рассказывает. Тут ведь жизнь скучная.

— Выходит, ты знала, что я в Провинстауне.

— Я забыла.

— Почему ты скучаешь? — спросил я.

Она качнула головой.

— У тебя двое сыновей. С ними наверняка хватает возни.

— О чем это ты?

Инстинкт не обманул меня. Я и не верил, что те дети живут в этом доме.

— Твой муж, — объяснил я, — показал мне снимок с тобой и двумя детьми.

— Это дети его брата. Своих у нас нет. Ты же знаешь, я не могу их иметь.

— Зачем он мне наврал?

— Он врун, — сказала Мадлен. — Чему удивляться? Копы есть копы.

— Ты говоришь так, будто он тебе не нравится.

— Он жестокий, нахрапистый сукин сын.

— Понятно.

— Но он мне нравится.

— Ага.

Она засмеялась. Потом заплакала.

— Извини, — сказала она и ушла в ванную, куда вела дверь из прихожей.

Я оглядел гостиную. Здесь не было ни картин, ни гравюр, но одну стену занимали штук тридцать фотографий в рамках. На всех красовался Ридженси в разной форме: «зеленого берета», патрульного — других мундиров я не знал. На некоторых снимках он жал руку политикам и людям, похожим на государственных чиновников; среди них были двое, которых я отнес бы к птицам высокого полета из ФБР. Кое-где Ридженси принимал спортивные и памятные кубки, а кое-где, наоборот, вручал. Посередине была большая глянцевая фотография: Мадлен в бархатном платье с глубоким вырезом. Глаз не отвести.

На противоположной стене была коллекция оружия. Не знаю, насколько хорошая, — я не специалист, — но в нее входили три дробовика и десять винтовок. С одной стороны стоял стеклянный ящик, затянутый спереди железной сеткой, а в нем — подставка с двумя шестизарядными револьверами и тремя массивными пистолетами, которые я счел за «магнумы».

Поскольку она все не возвращалась, я быстро сбегал наверх и заглянул в хозяйскую спальню и спальню для гостей. Нашел там еще мебель из торгового пассажа. Везде порядок. Кровати застланы. Для Мадлен это было странно.

К уголку зеркала был прилеплен листок бумаги. На нем я прочел:

Месть — это блюдо, которое люди со вкусом едят холодным.

Старая итальянская поговорка

Почерк принадлежал ей.

Я успел спуститься за секунду до того, как она вышла из ванной,

— С тобой все в порядке? — спросил я.

Она кивнула. Села в одно кресло. Я устроился в другом.

— Привет, Тим, — сказала она.

Я не знал, можно ли ей поверять. Я только сейчас понял, как мне необходимо выговориться, но если бы Мадлен не оправдала своей репутации лучшей из тех, с кем можно разделить бремя, она почти наверняка оказалась бы худшей. Я сказал:

— Мадлен, я люблю тебя до сих пор.

— Дальше что? — отозвалась она.

— Почему ты вышла за Ридженси?

Зря я назвал его по фамилии. Она напряглась, точно я затронул самое существо их брака, но мне уже надоело звать его молодчиной.

— Ты сам виноват, — сказала она. — В конце концов, не надо было знакомить меня с Сутуликом.

Продолжать было не обязательно. Я знал, что она хочет сказать, и внутренне съежился. Однако удержаться она не смогла. Ее губы выпятились, неубедительно имитируя Пэтти Ларейн. Она была слишком зла. Подражание вышло утрированным.

— Вот так-то, — сказала Мадлен, — после Сутулика у меня появилась тяга к веселым крепким ребятам со слоновьими членами.

— Может, смешаешь выпить? — спросил я.

— Тебе пора идти. Я еще могу выдать тебя за страхового агента.

— Признайся уж, что боишься Ридженси.

Когда все было сказано, ею нетрудно становилось манипулировать. Ее гордость должна была остаться нетронутой. Поэтому она ответила:

— Он обозлится не на меня, а на тебя.

Я помолчал, пытаясь оценить степень ее гнева.

— По-твоему, он может здорово разойтись?

— Дружочек, он — не ты.

— То есть?

— Он может разойтись.

— Я не обрадуюсь, если он оттяпает мне голову.

На ее лице появилось изумление.

— Он тебе об этом рассказывал?

— Да, — соврал я.

— Вьетнам?

Я кивнул.

— Что ж, — сказала она, — если человек может обезглавить вьетконговца одним ударом мачете, с ним нельзя не считаться. — Сам этот поступок ее совершенно не ужасал. Отнюдь. Я вспомнил, каким всепоглощающим бывало у Мадлен чувство мести. Один или два раза знакомые задевали ее по поводам, которые казались мне пустяковыми. Она им этого так и не простила. Да, казнь во Вьетнаме гармонировала с глубинными очагами ее ненависти.

— Я так понимаю, что Пэтти Ларейн тебя не осчастливила, — сказала мне Мадлен.

— Да.

— Ушла от тебя месяц назад?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы она вернулась?

— Я боюсь того, что могу натворить.

— Ну, ты сам ее выбрал. — На буфете стоял графинчик с виски; она взяла его, принесла два стакана и налила нам обоим по полдюйма напитка без воды и льда. Это был ритуал из прошлого. «Наше утреннее лекарство», — говорили мы тогда. Как прежде, так и теперь — она содрогнулась, отхлебнув из стакана.

«Как ты мог, черт побери, предпочесть ее мне?» — вот что Мадлен хотела сказать. Я слышал эти слова яснее, чем если бы она их произнесла.

Однако она никогда не задала бы этого вопроса вслух, и я был ей благодарен. Что я мог ответить? Следовало ли мне сказать: «Назови это вопросом сравнительной фелляции, моя дорогая. Ты, Мадлен, брала в рот с рыданием, со сладким стоном, точно обрекая себя на посмертные муки ада. Это было прекрасно, как