трио или квартетов!) мы с Пэтти Эрлин — которая еще не переименовала себя в Пэтти Ларейн — и начали свой собственный уикэнд. Возможно, я еще соберусь с силами, чтобы описать его, но пока скажу только, что думал о ней на обратном пути в Нью-Йорк и что мы с Мадлен так и не остановились в Чинкотиге. В те дни я к тому же и не курил. Это была моя первая попытка бросить. Так что я прошел через несколько быстрых взлетов и свободных падений эго, проведя два дня и ночь с другой партнершей взамен своей (Сутулик так и не узнал, что мы с Мадлен никогда не были женаты, хотя, если судить по понесенному ущербу, вполне можно считать, что были) и не выкурив ни единой сигареты даже в те моменты, когда я чувствовал себя насаженным на кол — именно эти слова лучше всего дают понять, что ты ощущаешь, когда твоя женщина за стеной кричит от наслаждения (а как Мадлен умела стонать!), принимая в себя другого мужчину. Ни одно мужское эго не может остаться прежним после того, как его обладатель вволю наслушается женских криков наслаждения, даримых чужому, новому (и очень длинному) инструменту. «Лучше быть мазохистом, чем голубым», — говорил я себе не один раз в течение этих двух дней, однако и на мою долю выпало много славных часов, ибо у жены хиропрактика, прежней его помощницы, этой самой Пэтти Эрлин, было упругое тело девятнадцатилетней модели из «Плейбоя», волшебным образом материализовавшейся перед тобой, и мы пережили по-настоящему бурный школьный роман, то есть я заставлял ее работать ртом в таких местах, куда, по ее клятвенному признанию, ей раньше и в голову не приходило соваться; мы лезли друг другу под мышки, непрерывно изобретали друг для друга такие низости, интимности и гнусности, что получали от этого, как говорят в Калифорнии, натуральный суперкайф. Да, Пэтти Ларейн оказалась чудом, ее можно было трахать до скончания века. Даже теперь, одиннадцать лет спустя, та первая ночь лежала близко к поверхности моею сознания, но я не хотел ее вспоминать, словно хорошо думать о Пэтти Ларейн значило в очередной раз предавать Мадлен Фолко. Вместо этого я с болью вспомнил наше с Мадлен долгое возвращение в Нью-Йорк. Оно и впрямь было очень долгим. Мы ссорились, и Мадлен кричала на меня (что было абсолютно ей не свойственно), когда машину заносило на поворотах, пока в конце концов — думаю, тут виновата моя попытка обойтись без курева — я не потерял управления на одном особенно кругом вираже. У нас был большой «додж», или «бьюик», или «меркури» — кто теперь помнит? На крутых поворотах они все ведут себя как губчатая резина, и мы с визгом и скрежетом проскользили по шоссе больше сотни ярдов, а потом врезались в дерево.

Мое тело было примерно в том же состоянии, что и автомобиль. Что-то было смято, что-то растянуто, а в уши колотился изнутри страшный грохот, как от волочащегося по асфальту глушителя. Снаружи — тишина. Та самая тишина сельского типа, когда над полями вибрирует гудение насекомых.

Мадлен пришлось еще хуже. Она так и не сказала мне об этом, но позже я выяснил, что она повредила себе матку. И действительно, из больницы она вышла с пугающим шрамом на животе.

Мы протянули еще год, с каждым месяцем все больше отдаляясь друг от друга. Мы увлеклись кокаином. Сначала это заполнило трещину в наших отношениях. Затем обратилось в привычку, а привычка расколола глыбу нашего союза; трещина стала шире. Именно после нашего разрыва я и угодил в тюрьму за торговлю наркотиками.

Теперь я сидел в кабинете своего провинстаунского дома, потягивая неразбавленный бурбон. Неужели те прошлые муки вкупе с несколькими глотками бурбона сыграли роль успокаивающего средства, в котором я так нуждался после трех дней, наполненных ударами, потрясениями, внезапными поворотами и породивших в моих мыслях столь невероятную сумятицу? Сидя в кресле, я ощутил, как на меня благословением нисходит сон. Меня баюкали отзвуки былого; цвета прошлого стали ярче цветов настоящего. Может быть, сон — это вход в пещеру?

В следующий миг я был выдернут из сна обратно. Что я мог поделать, если простейшая метафора возвращала меня к входу в лесной тайник? Мне так и не удалось выбросить его из головы.

Однако я снова взялся за бурбон, и кое-какие ресурсы были восстановлены. Похоже, я почти переварил ошеломляющее известие о самоубийстве мистера Пангборна. Теперь казалось вполне правдоподобным, что Пангборн и есть тот маньяк, чьих рук это дело. В его письме можно было усмотреть намек на готовящееся преступление. «Если кто-нибудь попытается отбить мою блондинку, я и прикончить могу». Но кого? Ее нового любовника или саму блондинку?

Эти соображения, взятые в качестве рабочей гипотезы и подкрепленные бурбоном, и послужили нужным мне лекарством: я наконец погрузился в глубокий сон, чувствуя себя совершенно измочаленным, словно до сих пор играл уайд-ресивером за экзетерскую команду, где не умели отдать пас, и ушел в такие бездны небытия, что, проснувшись, даже не услышал голосов Адова Городка. Вместо этого я очнулся с ясным воспоминанием о том, что три ночи назад — абсолютно точно! — Джессика, Лонни и я вышли из «Вдовьей дорожки» примерно в одно и то же время, они из ресторана, а я из бара, и там, на стоянке, возобновили — к вящему неудовольствию Пангборна и явному восторгу его компаньонки — свой разговор, причем мы с Джессикой так хохотали, что вскоре было решено заглянуть ко мне домой и опрокинуть там еще по стаканчику.

Они начали спорить насчет автомобиля. На двух нам ехать или на одном? Джессика стояла за две машины — Лонни в их взятом напрокат седане, а мы с ней в моем «порше», — но он видел ее насквозь и не хотел, чтобы его бортанули, а потому решил вопрос, усевшись в мой «порше» на сиденье для пассажира, после чего ей пришлось устроиться поверх него и положить ноги мне на колени, так что я должен был переключать скорости, запуская руку под ее бедра или меж них, но, в конце-то концов, до моего дома было всего две мили с небольшим, и, добравшись туда, мы долго толковали о ценах на недвижимость в Провинстауне и о том, почему наша с Пэтти развалюха в такой цене, хотя собрана только из двух типовых домиков и двух сараев, да еще башенки четвертого этажа, которую мы добавили, чтобы сделать там мой кабинет, но самое главное, объяснил им я, это ширина по фасаду. У нас был стофутовый палисадник вдоль набережной, и дом тоже был выстроен параллельно берегу, а это в нашем городе редкость. «Да, — сказала Джессика, — замечательно», — и, клянусь, ее колени еще немного раздвинулись.

Теперь дальше: я не могу сказать, было ли это воспоминанием или сном, ибо при всей ясности реального события логика случившегося скорее отвечала законам того театра сна, в котором возможны лишь поступки, абсолютно неприемлемые для яви. А именно, я вспомнил, что, когда мы сидели у меня в гостиной и пили, я начал ощущать во всей повадке Лонни нечто подозрительное. Чем больше он пьянел, тем понятнее становилось, что Ассоциация торговцев спиртным не способна подпереть его мужской фасад, и, проснувшись в кресле на третье утро после их исчезновения, я готов был заявить под присягой, что в ту ночь, глядя на нее и на него в своей гостиной, обнаружил у себя колоссальную эрекцию — одну из тех, какие мы вспоминаем с особенной гордостью, — и осознание этого достижения оказалось таким настойчивым, что я рискнул расстегнуть ширинку и вывалить свой инструмент прямо в уток и основу долгой и напряженной — правильным словом будет «чреватой» — тишины. Да, я вынул его и продемонстрировал им, точно шестилетний ребенок или счастливый псих, и сказал: «Ну, кто возьмет первым?» — катастрофическая выходка, так как скорее всего взорваться грозило не моему фаллосу, а нашей вечеринке, но если память не подводит меня, она встала с места, опустила свою белокурую голову мне на колени и взяла мой член своими красными губами, а Лонни испустил возглас, в котором было столько же восторга, сколько и чистой муки.

Затем мы, похоже, снова очутились в «порше» — нас вдруг понесло в Уэлфлит. По дороге я остановил автомобиль в лесу (дом Гарпо был уже близко) и занялся с ней любовью на переднем крыле — да-да, потому что в это утро, проснувшись у себя в кабинете на четвертом этаже и вспомнив все это, я словно вновь ощутил, как смыкаются вокруг моего чудовищно разбухшего в ту ночь члена стенки ее влагалища. Как я, должно быть, ее отхарил! Прочь память о Пэтти Ларейн! Нас с Джессикой будто сделали в какой-то небесной мастерской: наши интимные части были идеально пригнаны друг к другу, прямо-таки неразделимы, а бедняге Лонни оставалось только смотреть! Если не ошибаюсь, он плакал, а я никогда раньше не чувствовал себя таким зверем. Его страдания были точно кровь для моего пещеристого тела. Вот как я жаждал любви через три с половиной недели после ухода своей жены.

Потом мы втроем опять разговаривали в машине. Он сказал, что ему надо остаться с Джессикой наедине, что ему надо поговорить с ней — дам я им поговорить? Он взывал к моей порядочности: позволю я им поговорить?

«Да, — ответил я, — но после этого мы проведем спиритический сеанс». Не знаю, почему это взбрело мне в голову. «Спорим, — сказал я, — она все равно будет моя после вашего разговора». И я помню, как взбирался по лестнице к Гарпо, помню и наколку — да, Гарпо мурлыкал себе под нос, орудуя иглами, и его