Бенни Гриссел с силой распахнул тяжелую дверь звукозаписывающей студии. Джон Африка велел ему поспешить; его уже ждут. Из-за отсутствия окон в студии царила кромешная тьма. Посреди комнаты стояла Мелинда: руки скрещены на груди, огромные глаза распахнуты… Ну просто испуганный олененок Бемби!

— Электричество отключили! — сказал Гриссел, и Мелинда опустила руки. Неужели она вообразила, будто темнота — уловка полицейских?

Подойдя поближе, он произнес как можно спокойнее:

— Мадам, вам все же придется побеседовать с инспектором Деккером. В присутствии адвоката или без него. Кроме того, вы имеете право просить, чтобы при допросе присутствовала женщина. И все же позвольте вам напомнить: вы не потерпевшая. Поэтому оставляю дальнейшее на усмотрение инспектора Деккера.

— При допросе будет присутствовать сотрудница полиции? — Мелинда явно смутилась.

— Ну да. Женщина — сотрудница полиции.

Мелинда задумалась и вдруг выпалила:

— Он неправильно меня понял.

— Вот как?

— После того, что случилось вчера… я имела в виду, что мне легче будет говорить об этом с женщиной.

Ну прямо кроткий, невинный ягненок!

— Итак, что вы намерены делать?

— Хочу лишь убедиться в том, что все, о чем я расскажу, останется в тайне.

— Если вам или вашему мужу предъявят обвинения, ни о каком сохранении тайны не может быть и речи.

— Но мы ничего не сделали!

— Значит, все останется в тайне.

Уломав Мелинду, Гриссел отправился к Маутону. Пришлось долго выяснять, где можно провести допрос, — в студии слишком темно. Дело кончилось тем, что Наташа принесла керосиновую лампу и поставила на микшерный пульт рядом с Мелиндой.

Гриссел и Деккер смотрели Наташе вслед. Когда она скрылась за углом, Бенни взял коллегу под руку и подвел к пустому кабинету Адама Барнарда. Джон Африка сообщил Грисселу, что Калени будет помогать Деккеру. Бенни понимал, как самолюбивый Франсман отреагирует на решение начальства. Что ж, чем скорее он узнает, тем скорее все закончится.

— Джон Африка приказал привлечь тебе в помощь Мбали Калени.

Франсман Деккер не взорвался сразу, он словно начал закипать, выпрямился, дико вращая глазами и хватая ртом воздух, потом стиснул челюсти, скривившись, как будто внутри у него что-то лопнуло, и изо всех сил хватил кулаком по двери Адама Барнарда:

— Гос-споди!

Деккер снова замахнулся, но Гриссел перехватил его руку.

— Франсман!

Деккер отчаянно вырывался.

— Тебя никто не отстраняет!

Цветной детектив замер, вращая глазами. Грисселу пришлось буквально повиснуть у него на плече. Сильный, чертяка!

— Мой сын в этом году заканчивает школу, — сказал Гриссел. — И он всегда говорит мне: «Папа, остынь!» По-моему, Франсман, тебе сейчас тоже не помешает остыть.

У Деккера заходили желваки на скулах. Он выдернул руку из хватки Гриссела и злобно посмотрел на дверь.

— Франсман, ты заводишься из-за всякой ерунды. Зачем? Тебе от этого легче?

— Тебе не понять!

— А ты попробуй объяснить.

— Тебе не понять, потому что ты белый.

— Ну и что это должно означать?

— То, что ты не цветной. — Деккер злобно ткнул в Гриссела пальцем.

— Франсман, мать твою, я понятия не имею…

— Помнишь, Бенни, совещание у комиссара неделю назад? Скажи, сколько на нем было цветных?

— Ты был единственный.

— Вот именно. Сейчас везде проталкивают черных! Вот и сейчас нам навязали Калени. Чернокожее большинство! Они везде… А мне надоело быть попкой! Думаешь, не знаю, почему я сюда попал? Нужно было заполнить их долбаную квоту! Ты не обратил внимания, как комиссар вел себя на том совещании? Он смотрел только на проклятых коса, а меня как будто не замечал. Восемь процентов цветных! Всего восемь процентов, мать их так и растак! Вот сколько нас им требуется. Кто это решил? И почему? Знаешь, скольких цветных выгнали из полиции? Тысячи! Я точно говорю. Ты недостаточно черный, братец, извини, но ты уволен. Можешь стать инкассатором, водить долбаный фургон с деньгами. Но я на это не пойду, Бенни, я никуда не уйду! — От возбуждения Франсман Деккер перешел на диалект своего детства: — Вот жизнь проклятая! Говорил я мамаше: стану, мол, полицейским. Она последнюю рубаху продала, чтобы я сдал выпускные экзамены и поступил в полицию, а не для того, чтобы я водил фургон с деньгами…

Деккер вытер губы.

— Франсман, я тебя понимаю, — сказал Гриссел, — но…

— Ах вот как — понимаешь меня, значит? Можно подумать, тебя всю жизнь притесняли и выталкивали отовсюду! Конечно, теперь вам, белым, кажется, будто вы нас понимаете, — ведь теперь вы стали меньшинством! Да только вот что я тебе скажу: ни хрена вы не понимаете! Раньше вы были хозяевами, теперь вас притесняют. «Обратная дискриминация». Ну а мы, цветные, всегда были неугодными. При старой власти мы считались недостаточно белыми, сейчас — недостаточно черными. Для нас ничего не изменилось, мы ведь не белые и не черные, мы где-то посередине! Пусть эта долбаная христианка тебе морочит голову, мол, не желает беседовать с мужчиной. Я-то вижу ее насквозь, как и всех вас, белых!

— А меня ты тоже видишь насквозь, Франсман? — Гриссел понемногу тоже закипал.

Деккер ничего не ответил; он отвернулся, тяжело дыша.

Гриссел обошел его кругом, чтобы говорить, глядя ему в лицо.

— Да, правду говорят, ты очень самолюбив. А теперь меня послушай. Я просрал свою карьеру, потому что не умел держать себя в руках и опустился. Вот почему сейчас я стою здесь, перед тобой. У меня не было другого выбора. Хочешь повторить мой путь, Франсман? Тебе хочется и в сорок четыре года быть инспектором, и чтобы в твоем послужном списке написали «наставник», потому что начальство не знает,