бросить пить. — Лицо Фрица снова спряталось за страницами журнала, но он улавливал в голосе сына гнев. И беспомощность.
— Я уже бросил.
— Папа не пьет уже восемь дней, — сказала Карла.
Фриц неподвижно сидел, прикрывшись журналом.
— По-твоему, я не смогу бросить?
Фриц с шумом захлопнул журнал.
— Если бы ты хотел завязать, почему не сделал этого уже давно? Почему? — Казалось, мальчик вот- вот расплачется. — Почему ты вытворял все это, папа? Почему ты ударил маму? Ругал нас. Думаешь, приятно видеть своего отца таким?
— Фриц! — Но заставить сына замолчать он не мог.
— Думаешь, приятно каждый вечер, после того как ты вырубишься, раздевать тебя и укладывать тебя спать? Или утром выходить в гостиную и видеть, как ты храпишь в кресле, — от тебя разит перегаром, и ты даже не помнишь, что творил вчера? У нас не было отца. Только какой-то пьяница, который жил с нами. Ты нас не знаешь, папа. Ты вообще ничего не знаешь. Ты не знаешь, как мы прятали спиртное. Не знаешь, как вынимали деньги из твоего бумажника, чтобы ты не смог купить бренди. Не знаешь, как мы стеснялись приглашать домой друзей, потому что стыдились родного отца! Мы не могли оставаться ночевать у друзей, потому что боялись, что ты ударишь маму, если нас не будет рядом. Ты до сих пор думаешь, что нам нравится обедать в «Шпоре», папа. Ты думаешь, что Шарлиз Терон — какая-то преступница. Ты ничего не знаешь, папа, и ты пьешь.
Голос мальчика пресекся; он вскочил и, закрыв лицо руками, бросился вверх по лестнице. Отец и дочь остались в гостиной. Гриссел не мог заставить себя взглянуть дочери в глаза. Он сидел в кресле, сгорая от стыда. Он собственными руками разрушил свою жизнь. И ее уже не вернешь.
— Папа, но ведь ты бросил, бросил!
Он ничего не ответил.
— Я знаю, знаю, что ты бросил!
Рано утром в воскресенье смятение погнало Тобелу на Столовую гору. Он доехал до Кирстенбоша и поднялся на гору сзади, со стороны ущелья Скелета. Наконец он добрался до вершины и огляделся. Но легче ему не стало.
Он пытался проанализировать свои чувства, искал причины смутной тревоги и не находил их.
Дело было не только в женщине.
«О господи!» — сказала она тогда. Он вышел из зарослей, из тени и в темноте схватил за ствол пистолет, который она держала в руке, и резко крутанул. Она выпустила оружие. Собаки вокруг заливались лаем; овчарка хватала его за ноги острыми зубами. Пришлось лягнуть собаку, и Лоуренс вымолвила свое последнее слово:
— Нет!
Он занес ассегай; женщина прикрылась руками. Когда длинное лезвие пронзило ее, на нее снизошел покой. Совсем как на Колина Преториуса. Вот чего все они хотели. Но душа Тобелы восставала против того, что он делал. В душе зрел безмолвный крик: он не может воевать с женщинами!
Он до сих пор слышал тот крик, но, кроме крика, его заполняло и другое. Стало душно. Как будто на него давили стены. Как будто он находится в узком коридоре. Ему надо выбраться на простор. Надо двигаться. Идти дальше.
Он побрел по направлению к Кэмпс-Бэй. Легко перепрыгивал с утеса на утес, и наконец перед ним открылся Атлантический океан — он лежал у его ног.
Почему его гложет такая острая тоска? Ему захотелось взять мотоцикл и уехать, чтобы впереди тянулась длинная, нескончаемая дорога. Ведь он поступает правильно. Больше он не сомневался. В «Шпоре», когда он кормил уличных ребятишек, он нашел ответ, которого и не ждал. Ответ пришел к нему, как если бы его кто-то прислал. Над детьми издеваются, потому что они — самая легкая добыча.
Он снова зашагал по склону к югу. То и дело приходилось огибать холмы и перепрыгивать через расщелины. Сколько, интересно, можно вот так пройти поверху? Может, можно дойти до самого Игольного мыса, самой южной точки Южной Африки?
Он поступает правильно, но ему хочется уйти.
Он чувствует клаустрофобию.
Почему? До сих пор он не совершал ошибок. Тобела это точно знал. Но что-то не так. Ему негде развернуться. Он прикован к месту. Наверное, в нем говорит инстинкт. Инстинкт охотника. Нанести удар и исчезнуть. Вот как все было в прежние времена. Две-три недели подготовки, потом само дело, операция. Потом Тобела садился на самолет и улетал. Никогда он не наносил два удара подряд в одном и том же месте: поступать так значило напрашиваться на неприятности. Это оставляло следы, привлекало внимание. Плохая стратегия. Но сейчас уже поздно, потому что он привлек к себе внимание. Интенсивное внимание.
Вот почему ему необходимо уехать подальше. Сесть в пикап и уехать.
28
Он поставил чайник.
— Папа, давай я заварю кофе, — предложила Карла.
— Я хочу сам, — возразил он. — Только я не знаю, как вы любите его пить.
— Я — с молоком, но без сахара, а Фриц — с молоком и тремя кусочками сахара.
— Тремя?
— Эти мальчишки!
Дочь пожала плечами.
— У тебя есть мальчик?
— Вроде того.
— «Вроде того»?!
— Есть один парень…
— Порошковое молоко сойдет?
Карла кивнула.
— Его зовут Сарел; я знаю, что я ему нравлюсь. Он симпатичный. Но сейчас, когда впереди экзамены и все остальное, мне не хочется слишком уж увлекаться.
Гриссел улыбнулся. Карла очень похожа на Анну — так же рассудительна. И говорит с такими же интонациями.
— Умница, — похвалил он дочь.
— Потому что я хочу учиться и на следующий год, папа.
— Это хорошо.
— Изучать психологию.
— Чтобы лучше разбираться в мозгах своего отца?
— Может быть, если я буду хорошо учиться, мне дадут стипендию, вот почему я пока не хочу влюбляться. Но мама говорит, она отложила достаточно денег нам на учебу.
Он ничего об этом не знал. Налил в кружки воду, насыпал сухое молоко, Фрицу положил сахар.
— Я отнесу ему кофе.
— Не беспокойся за него, папа. Он самый обычный тинейджер.
— Он борется с алкоголизмом отца, — сказал Гриссел, взбираясь по лестнице на второй ярус.
Фриц лежал на кровати Гриссела с фотографией в руках — фотографией, на которой они еще были вместе, были семьей.
— Три кусочка сахара, — сказал Бенни.
Фриц ничего не ответил. Гриссел сел в изножье кровати.
