За секунду до того, как священник откинул клапаны картонной коробки, весь мир будто замер, все очертания стали более ясными, четкими. На щеке у священника, крепкого мужчины среднего возраста, было ромбовидное родимое пятно; оно напоминало искривленную бледно-розовую слезинку. На худощавом лице застыло решительное выражение; редеющие волосы зачесаны назад, руки крупные, грубые, как у боксера. Всю стену за его спиной занимали книги — стеллаж напоминал мозаику, где один оттенок цвета переходит в другой. Лучи предзакатного солнца Свободного государства[1] падали на столешницу; Кристине показалось, что волшебный луч просвечивает ее коробку насквозь.

Она прижала вспотевшие ладони к прохладным голым коленям и пристально всмотрелась в лицо священника. Она готова была подметить малейшую перемену в выражении, но видела перед собой лишь спокойное, может быть, немного подавленное доброжелательное любопытство, относящееся к содержимому коробки. За секунду до того, как он откинул клапаны, она попыталась взглянуть на себя его глазами — оценить впечатление, которое она пыталась произвести. От магазинов в этом городке толку не было — пришлось обойтись тем, что у нее имелось. Длинные прямые светлые волосы аккуратно расчесаны; пестрая блузка без рукавов; может быть, священник все же находит блузку немного слишком облегающей? Когда она села, белая юбка задралась выше колен. Ноги у нее гладкие, красивой формы. Белые сандалии с маленькими золотыми пряжками. Ногти на ногах не накрашены; об этом она позаботилась особо. Всего одно кольцо — тонкое золотое колечко на правой руке. Макияж легкий, помада деликатно подчеркивает чувственность губ.

Ничто не выдает ее. Если не считать выражения глаз и голоса.

Священник откинул клапаны — один за другим, и Кристина непроизвольно сдвинулась на самый краешек сиденья и подалась вперед. Ей хотелось откинуться назад, но не сейчас. Надо дождаться его реакции.

Наконец он откинул последний клапан и открыл содержимое коробки.

— Liewe Genade! — воскликнул он на африкаансе. — Господи помилуй! — Священник смотрел на нее, как будто не видя; затем его внимание переключилось на содержимое коробки. Пошарив, он вытащил оттуда что-то наугад и поднес находку к свету. — Господи помилуй! — повторил он, разглядывая вещь на расстоянии вытянутой руки и ощупывая ее пальцами, словно проверяя, настоящая ли она.

Кристина сидела неподвижно. Она отлично понимала: его реакция все и решит. Сердце глухо стучало, она даже слышала его удары.

Священник положил находку на место и убрал руки. Клапаны так и остались открытыми. Он снова сел, глубоко вздохнул, как будто хотел взять себя в руки, и только после этого взглянул на нее. О чем он думает? О чем?

Священник сдвинул коробку в сторону, как будто не хотел, чтобы между ними была какая-то преграда.

— Я видел вас вчера. В церкви.

Кристина кивнула. Она действительно пошла вчера в церковь — хотела присмотреться к нему. Понять, раскусит ли он ее. Но вчера она так ничего и не поняла; зато она привлекла к себе всеобщее внимание — странная молодая женщина в церквушке маленького городка. Он проповедовал хорошо, пылко, страстно, но не так театрально и сухо, как священники в дни ее юности. Кристина вышла из церкви убежденная, что сделала правильный выбор. Но сейчас она уже не была так уверена в том, что обратилась по адресу… Ей показалось, что священник расстроился.

— Мне… — начала было она, с трудом подыскивая нужные слова.

Он подался к ней. Кристина прекрасно понимала: он ждет разъяснений — сложил руки на столешнице идеально ровно, как школьник-отличник. В строгой рубахе, расстегнутой у ворота, — голубой в тонкую красную полоску. Рукава закатаны. Когда луч солнца упал на стол, Кристина заметила, что руки у него волосатые. Из-за окон доносился обычный вечерний шум, какой можно услышать в маленьком городке. Громко переговаривались через всю улицу рабочие-сото,[2] в гараже пыхтел — дух-дух-дух — общинный трактор, верещали цикады, удары молота перемежались с яростным лаем собак.

— Мне нужно многое вам рассказать, — выговорила она, и голос у нее прозвучал тихо и жалобно.

Священник кивнул и раскинул руки в стороны, словно раскрывая объятия.

— Но я не знаю, с чего начать.

— Начните с начала, — негромко посоветовал он, и Кристина вздохнула с облегчением.

— С начала так с начала.

Она улыбнулась, откашлялась. Потом привычным движением отбросила назад длинную светлую прядь.

Для Тобелы Мпайипели все началось вечером в субботу на автозаправочной станции в Каткарте.

Рядом с ним сидел восьмилетний Пакамиле; мальчик устал, и ему было скучно. Они проделали долгий путь из Амерсфорта — провели целых семь скучных часов в машине. Когда они завернули на заправку, мальчик вздохнул:

— Еще шестьдесят километров?

— Всего шестьдесят километров, — утешил его Тобела. — Хочешь попить чего-нибудь холодненького?

— Нет, спасибо. — Пакамиле показал пол-литровую бутылку кока-колы, стоявшую у него в ногах. В бутылке еще что-то оставалось.

Тобела подъехал к бензоколонке и вылез из пикапа. Заправщика нигде не было видно. Тобела потянулся — крупный чернокожий мужчина в джинсах, красной рубашке и кроссовках. Он обошел машину, проверил, не разболтались ли крепления для мотоциклов в кузове — маленького КХ-65 Пакамиле и его большого БМВ. Все выходные они учились ездить по пересеченной местности — они записались на курсы мотокросса и гоняли по песку и гравию, по воде, по холмистой местности, по колдобинам, оврагам и равнинам. Тобела видел, как с каждым часом растет уверенность мальчика в себе. Его воодушевление было заразительным; Тобела чувствовал радость при каждом крике Пакамиле:

— Смотри, Тобела, как я умею!

Его сын…

Куда же подевались заправщики?

У бензоколонок стояла еще одна машина, белый «фольксваген-поло». Мотор работал вхолостую, и в машине никого не было. Странно.

— Эй, есть кто-нибудь? — крикнул Тобела и краем глаза уловил в здании станции какое-то шевеление. Наконец-то идут!

Он повернулся, чтобы отвинтить крышку бензобака, и посмотрел на запад, куда уходило солнце…