Кок не захотел расставаться с коробкой ворованной баранины («так сказать, экспроприация экспроприаторов», — пояснил Кос Кок, назвав себя непонятными словами «скорри-морри». Что они значат, Тобела не знал, но спрашивать не стал). Еще в кузове пикапа валялись обломки старой мебели: два стула, трехногий кофейный столик и остов кровати. Четыре старых чемодана были набиты одеждой и документами. Все пожитки трубадура были накрыты грязной, в пятнах краски, брезентовой покрышкой. Амортизаторы у старого пикапчика никуда не годились; Тобелу подбрасывало на колдобинах. Но на матрасе было вполне сносно. Он лежал, свернувшись в позе зародыша, в тесноте и духоте. Дождь почти кончился, лишь иногда через дыры в брезенте падали капли.
Он вспоминал тот миг, когда открылась дверь, вспоминал, как сдержался, как разум одержал победу над инстинктом, как он подавил почти непреодолимый порыв убивать, и его наполняла радость. Ему хотелось рассказать об этом Мириам. Потом, позже, он обязательно позвонит ей и скажет, что с ним все в порядке. Она будет волноваться. Но зато какие истории он будет рассказывать Пакамиле на ночь! Кос Кок, гриква. «Послушай, коса, ты знаешь об Адаме Коке? Мой предок, который ушел жить с вами». Истории Коса Кока никогда не кончались.
От выпитого бренди клонило в сон. Когда они повернули на Локстон, выехали на дорогу между Розедене и Слангфонтейном, мягкое покачивание убаюкало Тобелу. Последние его мысли были о речном боге. Отто Мюллер рассказывал о теории двух английских ученых: якобы животные нарочно ведут себя непредсказуемо, чтобы выжить. Например, заяц убегает от собаки. Неужели он бежит по прямой? Конечно нет. Если бы он бежал по прямой, его бы схватили. Поэтому заяц двигается зигзагообразно. Но не по схеме. Не то чтобы туда, потом сюда, потом снова туда. Собака только гадает, но никогда не угадывает, куда заяц метнется в следующий миг. Английские ученые назвали такое поведение «изменчивым» или «протеевым», в честь древнегреческого бога Протея, который по собственной воле умел изменять свой облик и превращаться то в камень, то в дерево, то в животное, чтобы привести врагов в замешательство.
Большой бедовый байкер-коса превратился в большого бедового пассажира-коса. Мюллер одобрил бы его преображение: так надо, чтобы уйти от погони.
Его последняя мысль до того, как он провалился в глубокий, спокойный сон, была о Затопеке ван Гердене. Друг ни за что не поверил бы, что Тобела стал настоящим Протеем.
Аллисон Хили постучала, обошла дом кругом, постучала снова, но в доме никого не было. Она прислонилась к машине, которая стояла на дорожке, и стала ждать. Может быть, Моника Клейнтьес вышла ненадолго. Фотограф приехал и уехал, сказав, что он не может ждать, ему надо в аэропорт — после неудачного европейского турне на родину возвращается знаменитый регбист Бобби Скинстад. Он сделал несколько снимков дома — просто так, на всякий случай. Дом был большим, но не чрезмерно. Аккуратный садик, большие деревья. Все так тихо и безмятежно! Природа никак не реагировала на драматические события, связанные с его обитателями.
Аллисон закурила сигарету. Дурная привычка ее не стесняла — она выкуривала в день всего штук десять, а то и меньше. В наши дни осталось мало мест, где можно спокойно покурить. Сигареты подавляли аппетит, утешали, были средством убежать в маленький оазис посреди дня.
Аллисон переняла эту привычку у Ника.
Ник соблазнил ее, когда сам был еще женат.
Ник уверял, что запал на нее с того дня, когда она вошла в управление ЮАПС и представилась. Он сказал, что ничего не мог с собой поделать.
Их роман длился шестнадцать месяцев. Легкий в общении, курильщик со стажем, хороший человек — по сути своей, если убрать за скобки то, что он изменял жене. Несмотря на вполне заурядную внешность, он оказался чудесным любовником. Правда, в начале их знакомства Аллисон не слишком хорошо разбиралась в мужчинах. У нее никогда не было много поклонников.
Они с Ником встречались у нее дома раз или два в неделю. Почему она это допускала?
Потому что была одинока.
Тысяча знакомых — и ни одной задушевной подруги. В обществе, где царит культ худобы, участь толстушки печальна. А может, это только предлог?
Истина состояла в том, что она никак не могла найти свое место в жизни. Она чувствовала себя круглой в квадратном мире. Она никак не могла обрести тот круг, где чувствовала бы себя как дома.
Даже с Ником.
После его ухода она отдыхала. Он удовлетворял лишь немногие из ее потребностей. Ник уходил, а она еще долго лежала в постели, голая, слушала музыку и курила. Ей тогда бывало даже лучше, чем в минуты страсти, на пике удовольствия.
Она его не любила. Он просто ей очень нравился. И нравился до сих пор, но после развода он постоянно носил с собой чувство вины, как цепи каторжника, и она прекратила их отношения.
Ник и сейчас иногда просил ее о встрече.
— А может, нам с тобой снова?.. Всего один раз!
Аллисон задумывалась. Иногда серьезно, потому что ей тоже хотелось, чтобы ее любили, чтобы о ней заботились. Ему нравилось ее тело. Он часто повторял:
— Твоя грудь сводит меня с ума…
Может, в этом и было все дело, он обожал ее тело. А свои пропорции она изменить не могла: ее фигура была наследственной, она унаследовала полноту от бабушки и матери. Все ее предки по женской линии были пухленькими, невзирая ни на какие диеты и упражнения.
Она раздавила окурок кончиком туфли. Потом, устыдившись, подняла его и выкинула подальше, за кусты, на клумбу маргариток.
Где Моника Клейнтьес?
Зазвонил мобильник.
— Аллисон, это шеф. Где ты?
— На Ньюландс.
— Возвращайся. Через пятнадцать минут начинается пресс-конференция министра.
— Которого?
— По делам разведки.
— Уже еду!
Когда обсуждался интерьер комнаты для допросов Президентского разведывательного агентства, Янина Менц спросила, зачем там нужен стол. Никто не сумел внятно ответить на ее вопрос. Вот почему стола здесь не было. Кроме того, ей не понравились тяжелые и неудобные стулья. И голые стены — за исключением одной, зеркальной. Зеркало было односторонним; с противоположной стороны через него можно было следить за находящимся в комнате человеком. Янина Менц считала, что в уютной обстановке от допрашиваемого можно добиться гораздо большего. Никто ей не возразил.
— У нас не полицейский участок, — заявила она.
Поэтому в комнате для допросов стояли три стула, какие продаются в крупных мебельных магазинах в секциях «Гостиные». Обивка у них была практичная, коричневая, негорючая, пропитанная антистатиком. От обычных стульев их отличало только то, что они не двигались, чтобы никто не смог ими заблокировать дверь. Они были скреплены вместе. Пол был застелен бежевым ковром. На цвете тоже настояла Янина. Микрофон был спрятан за лампой дневного света на потолке, а камера видеонаблюдения находилась в примыкающей комнатке.
Янина стояла у камеры и смотрела на женщину, сидящую на стуле. Интересно, что все, кого сюда приводили, выбирали стул поближе к окну. Как если бы чувствовали, что оттуда их не так хорошо видно.
Может, это результат просмотра телесериалов?
Это была Мириам Нзулулвази, гражданская жена Тобелы Мпайипели.
Что Умзингели в ней нашел?
Судя по виду, она не беззаботная хохотушка. Скорее похожа на женщину, которую преследуют несчастья, о чем можно судить по горьким складкам в углах рта.
Янина заранее настроилась на то, что Нзулулвази не станет с ними сотрудничать. Она ожидала от
