репродуктора нарушил мучительную тишину. Для меня радио стало настоящим другом, заполняло весь день. Слушала его, как живого человека. И вдруг радио замолчало. В холодной темной комнате опять наступила жуткая тишина. Может, случайно? Может, завтра заговорит?

Шел день, другой — репродуктор молчал. В городе не было топлива. Самые важные артерии перестали биться. Многое можно было перенести, но как трудно без радио. Теперь мы ничего не знаем о фронте. Газет не доставляют, не расклеивают.

Замолчавшее радио точно вырвало опору жизни. Прежде, когда опухшие ноги не хотели вставать и усталое тело уныло повторяло: «Все равно, не сегодня, так завтра не встану», — рассказ диктора о герое, закрывшем грудью командира, гнал мысль о слабости. Теперь не стало радио. Не стало слышно голоса совести. Написала письмо в газету. Просила, чтобы радио действовало, хотя бы на четверть часа, для передачи сводок с фронта. Письмо отправила по почте, забыв, что она не работает.

Ничтожные выдачи в магазинах производились неравномерно. Карточки отоваривали к концу месяца. Каждая крупинка, вовремя полученная, имела большое значение.

Ира по своей карточке брала кашу в заводской столовой, Ее мы превращали в суп, разбавляя большим количеством воды. Такой суп ленинградцы называли «бурда» и ненавидели всей душой. Это был самообман. Желудок наполнялся водой, прополаскивался. Потом еще сильнее сосал голод.

Холодная зима и отсутствие транспорта заставили ленинградцев самих заботиться о топливе. Все тащили доски откуда только было возможно. Очень скоро исчезли сараи, заборы.

— Ира, у нас нет даже щепочки! Что будем делать?

— Еще вчера я присмотрела близко от нас недоломанный забор. Пойду сегодня на промысел.

Смерть собирала в городе обильную жатву. Первыми не выдержали мужчины. Они быстро слабели и как-то внезапно умирали. Покойников не успевали хоронить. Их относили в холодные комнаты, ванные, прачечные.

Все реже и реже копали могилы. Рыть промерзлую землю было трудно, нанять можно было только за хлеб. Мертвых свозили в больницу, в морг. На грузовиках отправляли на кладбище, сотнями хоронили в братских могилах. Землю для братских могил взрывали динамитом.

Смерть ходила кругом. К ней относились равнодушно. Пугала только лишняя трата сил — хлопоты о похоронах.

В нашем саду есть два деревца, похожих друг на друга. Они стоят у дорожки, совсем близко от дома. Однобокие, без вершинок, с ветвями, вытянутыми на запад, эти рябинки поздней осенью покрываются крупными красными гроздьями и всегда соблазняют прохожих.

Помню, лет тридцать назад я стояла у окна. Красив был сад, укрытый первым пушистым снегом. Рубинами горели на солнце гроздья рябины.

Смотрю — по тропинке идет Маяковский. Остановился. Залюбовался ягодами. Потом по-мальчишески разбежался, прыгнул. Мимо! Снова прыгнул, и снова мимо!

Я рассмеялась, крикнула в форточку:

— Не выросли, Владимир Владимирович! Плохо тренированы!

Он улыбнулся, махнул рукой. Сделал несколько шагов к дому и вернулся. В руках — палка. Долго нацеливался, и… победный крик! Сразу две кисти вытащил из снега, горсть мерзлой рябины засунул в рот. Лицо озорное, довольное…

И вот эту рябину в одно блокадное утро пришлось срубить — не на чем было вскипятить чай умирающему Ведерникову. Как сейчас вижу его в саду. Объявлена тревога, стреляют зенитки. То там, то здесь разрываются бомбы. А Федор Николаевич трогательно расправляет стебли настурций, привязывает их веревочками к раме. Как много было в его глазах покоя. В морозные месяцы блокады шестидесятилетний человек каждый день ходил за семь километров в свою типографию. Работал, как юноша, по две смены. Все свои последние силы отдал родному городу.

Не стало Федора Николаевича Ведерникова. Чувствую, что и мои силы падают. Но записывать пережитое надо, надо. Делаю попытки, бросаю, начинаю снова. Сержусь на себя, на глаза, на войну, но записать ничего не могу.

Не выдержала, пожаловалась Муле.

— Что же ты молчала? Я давно помогла бы тебе.

— Нет, нет, дорогая! Ты и так еле жива, а я еще нагружу тебя новой работой.

— Не беспокойся, — убеждала Муля. — Эта работа мне только пользу принесет. Отвлечет от тяжких дум.

И. Муля стала чаще приходить ко мне. Дыханием согреет руки, возьмет карандаш и пишет под диктовку, пишет с большим старанием. Сегодня она пришла рано, совсем замерзшая. На улице больше тридцати градусов холода. В углах комнаты снег. Все же мы решили писать. Я стала диктовать о девушке Вале.