— Нет никакой нужды держать это в секрете. Просто я привык с каждым из своих контрагентов работать отдельно. Еще с войны.

— С войны, — сказал я. — Что ты делал на войне, Джонни?

— То, что все делали, — сказал Джонни. — Выполнял приказы.

Я сказал:

— Некоторым людям приказывали делать совершенно фантастические вещи.

— Я делал многое, чем не могу гордиться, — сказал Джонни. — Одно время я служил в охране концентрационного лагеря.

— Да ну? — удивилась Саманта. — Ты мне никогда об этом не говорил.

— Отрицать это бессмысленно, — сказал Джонни. — Человеку никуда не деться от своего прошлого. Думаю, что у каждого есть свои тайны. Я никогда не делал ничего ужасного. Я никого не пытал, не убивал, никогда не был свидетелем жестокостей, но я был частью системы. Если бы не было тех, кто дежурил на вышках при страшных морозах, пил дрянной кофе и притоптывал, чтобы согреться, если бы не было таких маленьких людей, как я, то не могло бы быть всего остального. Я стыжусь той роли, которую играл, но, если быть честным, то же самое должны испытывать и фабричный рабочий, и полицейский, и железнодорожный охранник — все они были винтиками системы. Но вы, наверное, считаете, что мы должны были уничтожить систему?

Джонни посмотрел на меня с вызовом. Я промолчал, заговорила Саманта:

— Да, должны. Вместо этого вы спокойно смотрели на игры генералов. Вся нация должна была содрогнуться от ужаса, увидев то, что делалось с еврейскими лавочниками в тридцатые годы.

— Конечно, — пророкотал Джонни. — Я все время слышу, что мы должны были свергнуть Гитлера. Но говорящие так — глупцы, они ничего не понимают. Что вы имеете в виду под «уничтожением системы»? Что я, должен был прийти на дежурство и застрелить своего сержанта?

Саманта чувствовала, что Джонни выходит из себя.

— Возможно, с этого бы все и началось, — произнесла она тихо.

— Как же, — огрызнулся Джонни. — Великое начало. У сержанта была жена и шестеро детей. Сам сержант с молодости симпатизировал социал-демократам. Нацистов он ненавидел, отморозив ноги под Смоленском в 1942 году, он остался инвалидом.

— Тогда кого-нибудь другого, — сказала Саманта.

— Разумеется, — саркастически подтвердил Джонни. — Первого попавшегося, да? — И он засмеялся таким смехом, что стало ясно, проговори он хоть всю ночь напролет, нам никогда но понять, что значит быть в концентрационном лагере, особенно охранником. — А я рад, что был в лагере, — сказал Джонни зло. — Рад, слышите вы? Потому что, если бы я не служил в концлагере, то воевал бы на Восточном фронте. А в лагере была неплохая работенка. Очень неплохая. Все хотели заполучить такую. Может, вы думаете, что вся Германия мечтала сразиться с большевиками? Вам, американцам, хотелось бы так думать. Так вот, если не считать бешеных эсэсовцев, это не так. Каждый, в ком осталась хоть капля разума, старался получить работенку подальше от передовой, даже если его и тошнило от вони печей крематория.

Саманта зажала уши руками, а Джонни снова засмеялся своим прежним смехом, который был красноречивее любых его слов.

Анди-пляж, Франция, понедельник, 14 октября

Мы все пошли спать в половине двенадцатого, а точнее, никто из нас не пошел спать в половине двенадцатого, хотя мы все пожелали друг другу доброй ночи и сделали вид, что идем спать Я надел непромокаемый плащ на овчинной подкладке и вышел на пляж, где вой ветра напоминал крики безумных чаек.

«Этого не может не быть», — думал я в четверть второго ночи. Дрожжевой запах океана приближался вместе с приливом.

В два часа ночи я думал то же самое, но события начались только в полчаса третьего. К парадной двери подъехали две ярких фары. Поскольку они были не желтые, я догадался, что машина пришла с той стороны границы. Это был белый «ситроен-ДС-19». Машина, затормозив, зашуршала по песку дороги. Водитель выскочил из машины и открыл для спускавшегося по ступеням Валкана заднюю дверцу. Свет над задним сиденьем выхватил из темноты еще одного пассажира — лысого мужчину лет пятидесяти, без бинокля больше ничего было не разобрать. Валкан торопливо залез в машину, бросив взгляд на окна моей спальни. Водитель тихо закрыл дверь, и они уехали.

Я вернулся в отель, думая, кто же в Испании настолько экстравагантен, чтобы позволить себе «ситроен» с сан-себастьянскими номерами и водителя, который носит темные очки в половине третьего ночи.

Тихо закрыв дверь отеля, я вошел в маленькую комнату под лестницей, в которой имелся туалет, ведро, две тряпки, четыре пачки стирального порошка «Омо», три плаща, два зонта и телефон-автомат. Мне надо было позвонить в два адреса. Первому абоненту я предложил Сен-Жанский вокзал в качестве места встречи, второй звонок касался распространения информации о сан-себастьянских номерах среди тех, для кого это действительно важно. О том, что нас тревожит, надо не только думать.

По телефону я говорил, не зажигая света.

Сверху послышался перестук каблучков по комнате. Чтобы не шуметь, я даже не повесил трубку на рычаг и осторожно миновал холл на своих резиновых подошвах.

Море освещалось луной. Волны дробили отражение лунного света и рисовали на воде мерцающий узор, луна превратилась в перевернутую банку белой краски, содержимое которой разлилось по всему морю. Обернувшись, я заметил, что парадная дверь отеля выбросила на песчаную дорожку трапецию желтого света. В пятне света мелькнула женская фигурка и заспешила вдоль пляжа.

Саманта была одета подчеркнуто тщательно. Серьги и тени на глазах говорили о том, что она не спала.

— Джонни уехал, — сказала она.

— Куда уехал? — спросил я.

Она втянула голову в плечи.

— Просто уехал, — ответила она. — Сказал, что только спустится вниз. А потом я услышала, как отъезжает машина.

Мы долго смотрели друг на друга.

— Мне холодно, — сказала она, — и страшно.

Я пошел по направлению к отелю.

— Машина Джонни все еще здесь, — сказала Саманта. Она догнала меня и пошла рядом. — То, что он рассказал вчера вечером, это правда?

— Правда, — сказал я.

— Что странного в моем вопросе? Я чувствую вашу насмешку.

— Никакой насмешки, — сказал я. — Люди редко перевирают факты. Искажают они обычно лишь свое отношение к ним. Атаку Легкой Бригады можно описать и тогда, когда вы были в первой шеренге наступающих, и в том случае, когда вы кипятили чай на другом конце долины.

— Какой же вы проницательный язва, — сказала Сам.

— Так кто же насмехается?

— Послушайте. Валкан очень талантливый человек, как бы вы к нему ни относились. Он написал исследование о струнных квартетах Бартока, которое после опубликования потрясет музыкальный мир.

— Слушай, — сказал я. — Если ты хочешь подписаться на фантазии Валкана, валяй, но я привит против лунного света. — Я шел быстро, и Саманте, чтобы не отстать, приходилось идти вприпрыжку. Она схватила меня за руку.

— Разве это не та луна, на которую мы решили отправиться вдвоем? — спросила она нежно. — Разве мы не решили?

— Решили, но я передумал. — Я вырвал свою руку и открыл стеклянную дверь. В тусклом свете желтели столы с поблескивающими тарелками и конусами салфеток. Сам догнала меня на лестнице, порылась в