Лондон, суббота, 5 октября

Был один из тех неестественно жарких дней, которые принято называть бабьим летом. В Байна-парк на юго-западе Лондона заходить было не ко времени, да и времени не было.

К увитому плющом забору, огораживающему дом, который я искал, был прикреплен кусочек картона. На нем большими печатными буквами было написано: «Потерялся сиамский кот. Откликается на кличку Конфуций».

Интересно, как он откликается? Я поднялся на крыльцо, где солнышко грело пинту жирного молока и йогурт бананового цвета. За бутылками торчал экземпляр «Дейли мейл», в котором я разглядел заголовок «Новый берлинский кризис?». Кнопок на дверном косяке было что жемчужин на шляпе короля, но только под одной из них помещалась медная табличка «Джеймс Дж. Хэллам, чл. Кор. общ. лит.»; именно на нее я и нажал.

— Вы Конфуция не видели?

— Нет, — ответил я.

— Он потерялся только вчера вечером.

— Надо же, — сказал я, — изображая искреннее сочувствие.

— Окно в спальне неплотно закрывается, — сказал Хэллам. Это был смуглолицый хорошо сохранившийся человек сорока пяти лет. Темно-серый фланелевый костюм сидел на нем мешковато. В петлице он, словно ленту Почетного легиона, носил три аккуратно отрезанных дольки яичного желтка. — Вас наверняка Доулиш прислал, — сказал он.

Он сделал знак белой рукой, я прошел в прохладную выложенную камнем прихожую, закрыв за мной дверь, он сказал:

— Вы не дадите мне шиллинг — газ в любой момент может кончиться.

Я дал ему шиллинг, и он умчался с ним куда-то.

Комната Хэллама была настолько опрятной, насколько может быть опрятной тесно заставленная комната. Столом ему служила раковина, буфетом — кровать, под ногами у меня свистел на газовой горелке побитый чайник. Над головой большими кругами с жужжанием летали мухи, время от времени они устремлялись к окну и бились в него, семеня лапками. За окном виднелся кусок серой кирпичной стены; на нем отпечатались два правильных прямоугольника солнечного света. Я поднял три долгоиграющих пластинки Бартока и сел на колченогий стул. Хэллам открыл кран с водой над невидимой раковиной, раздался звук, похожий на пыхтенье компрессора. Он сполоснул чашки и вытер их полотенцем, на котором была нарисована смена караула в Букингемском дворце. Послышалось легкое дребезжание — он поставил чашки на блюдца.

— Можете ничего мне не говорить. Вы пришли по делу Семицы, — сказал он, глядя на газовый счетчик и наливая кипяток в чашки с чаем «дарджилинг». — Вы любите «дарджилинг»?

— Люблю, — сказал я. — А вот что я не очень понимаю, так это почему вы так просто обращаетесь с подобными именами. Вам приходилось слышать про Закон о государственной тайне?

— Дорогой мой, мне этот закон дважды в год на проверку присылают, я старый дока. — Он положил на стол полдюжины завернутых в бумажки кусков сахара и сказал как отрезал: — «Дарджилинг» с молоком не пьют. — Он отхлебнул свой несладкий чай из чашки мейсенского фарфора; на моей чашке красовалась надпись, сделанная коричневыми буквами: «Британские железные дороги».

— Значит, вы и есть тот человек, который собирается склонить Семицу бросить московскую Академию наук и убежать на Запад. Нет, нет, молчите. Я сам все скажу. В последнее десятилетие немало советских ученых убежало на Запад. Вы не спрашивали себя, почему? — Я развернул кусочек сахара, на бумажке маленькими голубыми буквами было написано: торговый дом «Лайонс». — Этот тип Семица. Академик. Но не член партии, потому что ему не обязательно, академики — это новая элита. Он, видимо, получает около шести тысяч рублей в месяц. Налогов с него не берут. Кроме того, он дополнительно получает за чтение лекций, статьи и выступления на телевидении. Столовая в лаборатории фантастическая — фантастическая. У него дом в городе и коттедж в сельской местности. Каждый год он получает по новому ЗИЛу, а когда пожелает, к его услугам курорт на Черном море, которым пользуются только ученые из академии. Если он умрет, его жена получит громадную пенсию, а его дети — как минимум прекрасное образование. Он работает в отделе, который называется «Генетические проблемы молекулярной биологии», где используются большие охлажденные центрифуги. — Хэллам помахал в воздухе кусочком сахара. — Это один из самых мощных инструментов современной биологии, они стоят десять тысяч фунтов каждый.

Он подождал, пока до меня дойдет.

— У Семицы их целая дюжина, — продолжал он. — Электронный микроскоп стоит около четырнадцати тысяч фунтов, у него...

— Ладно, — сказал я. — Вы что, завербовать меня пытаетесь?

— Я пытаюсь заставить вас посмотреть на ситуацию с точки зрения Семицы, — сказал Хэллам. — Его самые сложные проблемы сейчас — это, видимо, решить, что подарить сыну к двадцатилетию — «Запорожец» или «Москвич» — и выяснить, какая из служанок ворует у него шотландское виски. Хэллам развернул кусочек сахара и с хрустом съел его.

— А что вы можете ему предложить? — продолжал он. — Вы видели сдвоенные домики, в которые поселяют людей Портона? А что касается наших лабораторий, то они мало чем отличаются от бараков. Он подумает, что попал в тюрьму, и будет требовать своего освобождения. — Хэллам захихикал.

— Ну, хватит, — сказал я. — Для одной чашки чая слишком много диалектического материализма. Скажите мне, смогут ли ваши люди из министерства внутренних дел выполнить свою часть работы, если я доставлю его вам?

Хэллам еще раз хихикнул и вытянул палец, словно пытаясь дотронуться до моего носа.

— Вы его сначала достаньте. Нам бы, конечно, очень хотелось его заполучить. Он сейчас лучший специалист в мире по ферментам, но вы сначала доберитесь до него. — Он бросил еще один кусочек сахара в рот и сказал: — Нам бы он очень пригодился, очень.

Муха билась о стекло, пытаясь выбраться наружу; жужжание становилось все громче. Как только силы покидали ее, она сползала вниз, бешено молотя лапками воздух. Хэллам налил еще чая и нырнул в один из своих многочисленных шкафчиков. Он вытащил коробку из-под стирального порошка «Омо» и кипу туристских буклетов. Обложка буклета, лежавшего сверху, запечатлела людей, машущих руками из автобуса, автобус стоит около Альгамбры, на его боку написано: «Всего за тридцать одну гинею». Хэллам нашел ярко раскрашенную пачку и радостно хмыкнул.

— Сливочное печенье, — сказал он. Две печенины он положил из коробки на овальное блюдце. — По субботам я не завтракаю, — пояснил он. — Иногда иду в кафе «Эль Мокко» и съедаю порцию сосисок, но чаще всего обхожусь одной печениной.

— Спасибо, — сказал я и взял печенину.

— Правда, официантам там доверять нельзя, — сказал Хэллам.

— В каком смысле? — спросил я.

— Они жульничают со счетами, — сказал Хэллам. — На прошлой неделе я обнаружил в счете хлеб и масло. — Мокрым пальцем он собрал последние крошки печенья.

В прихожей женский голос говорил:

— Сколько раз тебе повторять — никакого велосипеда? — Я не расслышал, что ответил мужской голос, но женский продолжил: — Только на улице, мы для этого и платим налоги на строительство дорог.

Хэллам сказал:

— Я никогда не ем хлеба и масла.

Я, глотнув чая, кивнул, Хэллам открыл окно и выпустил муху. Потом сказал:

— И, что интереснее всего, он знает это. — Хэллам издал смешок, как бы подчеркивая иронию жизни и слабость человеческой натуры. — И он знает это, — повторил Хэллам и вдруг неожиданно спросил меня: — А вы случайно не сидите на моем Бартоке?

Он пересчитал пластинки, будто боялся, что я мог спрятать парочку под плащом, потом собрал чашки и