подарил шестнадцатилетней Лопухиной в 1831 году. Он работал над ним весной и летом, еще до их встречи. «Посвящение», где он называет «подругу юных дней» Мадонной («Прими мой дар, моя Мадонна»), как и акварельный портрет Варвары Александровны в костюме монахини, написаны позднее.
Семь лет назад эти строчки были всего лишь словами, а теперь стали еще и нотной записью «звуков», в которых, «как в гробе», «зарыто былое». Поэт сохраняет их в лопухинском списке, в надежде, что «давно забытый звук», пробудив сожаленье о прошлом, напомнит забывчивому, но незабвенному другу: роскошная восточная повесть родилась из когда-то подаренного ей черновика, точнее – эскиза, и в ней, как в тайнике, «запечатана» простая человеческая тоска по тем дням, когда жизнь только начиналась и обыкновенный мальчик требовал, чтобы обыкновенная девочка дала ему необыкновенную клятву:
Печатать «Демона» в том виде, в каком 8 сентября 1838 года он отослан Варваре Александровне, было немыслимо, даже в списках пускать по рукам и то опасно. А между тем слухи о волшебной кавказской поэме, привезенной из ссылки «вторым Пушкиным», распространились по Петербургу. Дошли и до ушей великосветских любителей изящной словесности, в том числе и до императрицы Александры Федоровны, падкой на все «новенькое». Скрепя сердце Лермонтов взялся за переделку, пытаясь приспособить текст к требованиям церковной цензуры (в поэме задевались канонические представления о том, как должно и как не должно вести себя лицам «неземного подданства»). Разумеется, это была не механическая подгонка под «белодневный» этикет. Перечитывая поэму, Лермонтов натыкался на незамеченные оплошности, исправлял их. Так, в описании внешности жениха Тамары он меняет банальное «стройный стан» на более точное – «ловкий», вместо «вся галуном обведена» стало – «обложена». Не бог весть какая находка, но до печати еще далеко, и Лермонтов не торопится с отделкой.
Приспособленный к требованиям цензуры «белодневный» вариант «Демона» завершен 4 декабря 1838 года. В день именин Варвары. В священный для автора день. Может быть, это простое совпадение. А может быть, и нет. Ведь Лермонтов был суеверен и, перекраивая великолепный текст, поспешил завершить уязвлявшую его самолюбие работу в срок, когда можно было, мысленно обратясь за помощью к «подруге юных дней», испросить у ее заступницы, святой Варвары великомученицы, прощение за вынужденный компромисс.
Чтение «Демона» в маленьком салоне императрицы состоялось 8 и 9 февраля 1839 года. Александра Федоровна нашла стихи очаровательными – «а мнение императрицы было законом…».
И вот что характерно. Сообщая Марии Лопухиной о своих успехах в «большом свете», Лермонтов умалчивает о куда более важном: о безоговорочном признании в литературных кругах. Начиная с сентября 1838 года Михаил Юрьевич чуть ли не ежедневно «занят у Карамзиных»: именно здесь, в красной гостиной, 29 октября 1838 года в самом узком – только свои – карамзинском кругу Лермонтов прочитал «Демона». Отныне ни у кого из посетителей красной гостиной не могло быть иного мнения, чем то, какое составила после чтения Софья Николаевна: «Это блестящая звезда, которая восходит на нашем литературном небосклоне, таком тусклом в данный момент».
У большинства мемуаристов, из числа тех, кто бывал у Карамзиных, сохранились, как уже говорилось, самые приятные воспоминания о чаепитиях в красной гостиной. На самом же деле семейного согласия не было и здесь. Вдове историка, Екатерине Андреевне, и не по душе, и не по силам страсть общительности, овладевшая ее детьми. Она уставала. И от счастливой способности падчерицы Софьи «порхать по цветущим верхам мысли», и от чересчур уж пунктуальной преданности младшей дочери Лизы, и от снисходительного полупрезрения, какого не скрывала Екатерина Николаевна, – старшая дочь Карамзиных жила этажом выше и ни разу не соизволила спуститься в красную гостиную.
Впрочем, на дочерей Николай Михайлович никогда и не надеялся, девицы были не в его вкусе: «рисуют, танцуют, бренчат на клавесине» – к суете светской себя готовят. В уединении и бедности передержали. Тихой жизнью в детстве перекормили. Как мотыльки – к свету рвутся. А вот в сыновей Карамзин верил, так верил, что, сглазу не страшась, говорил и ей, матери их, и друзьям: «Если будут живы, то не сделают стыда моей тени и в полях Елисейских». Уберег Бог – все трое живы, здоровы, вот только к делу ни у одного душа не лежит. Из Александра, пожалуй, как в возраст войдет да женится, хозяин получится. А ни Андрею, ни Владимиру, при всей их талантливости, из героев светской хроники не выбиться.
Сравнивала Екатерина Андреевна своего первенца с новым Сонюшкиным «предметом»: ровесники, одногодки, а какая разница! У сына ничего, кроме репутации очень умного человека, а у этого к двадцати четырем годам слава второго Пушкина… Сравнивала и страдала: на ее глазах произошло самое страшное из предательств – кумира из отца сделали, поклоняются ему, дом семейный в кумирню превратили, из Лизы, младшей, жрицу домашнюю вылепили, а сами предают. Каждый день предают. Отец трудом жил, в труде наслаждение находил, а эти, дети, – говорят, говорят, говорят… На разговоры время переводят. И так день за днем, месяц за месяцем, год за годом… А она все ждет и ждет, пока соблаговолят кончить свой слишком длинный «кейф», свое сладкое «ничегонеделанье»…
Лермонтов, конечно, догадывался, что в «ковчеге Арзамаса» – как называли друзья Пушкина этот литературный дом – не совсем благополучно, и все-таки охотно бывал у Карамзиных. Судя по всему, именно здесь впервые и увидела Михаила Юрьевича Мария Алексеевна Щербатова.
Как вспоминает Аким Шан-Гирей, зимой 1839 года Михаил Юрьевич был сильно заинтересован княгиней М.А.Щербатовой. Сам Аким с Марией Алексеевной познакомиться не успел. Но со слов кузена знал, что девятнадцатилетняя вдова хороша так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Долгое время ни о самой княгине, ни об ее отношениях с Лермонтовым мы не знали ничего, кроме сухих биографических данных[39] да краткой записи в дневнике А.И.Тургенева, сделанной в мае 1840 года в Москве, куда княгиня неожиданно почему-то уехала еще в феврале: «Был у княгини Щербатовой. Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова».
Теперь, когда Е.Н.Рябов нашел и опубликовал письма М.А.Щербатовой, мы можем прибавить к свидетельству А.И.Тургенева и ее письма. Рассказать подробно об этой сенсационной находке я, конечно, не могу, но выдержки из них все-таки приведу.
Официальная, для домашних и подруг, причина внезапного отъезда из столицы была такая: болезнь отца, который по нездоровью не может ничего сделать для своих голодающих крестьян: «Мое сердце сжимается при мысли об участи наших несчастных крестьян всякий раз, когда я подумаю о том, что их ожидает, – пишет Мария Алексеевна своей подруге Антонине Блудовой в апреле 1840 года. – Они находятся в крайне плачевном состоянии. Губернии того, что называется Великой Россией, голодают, и у их помещиков нет больше возможности облегчить их участь, в результате чего они вынуждены разбойничать, и нам пишут, что урожай будущего года не обещает быть хорошим, осень была плохой. Если бы я выполнила свое намерение и переехала жить в деревню, я умерла бы от жалости, а главное, от невозможности помочь этим несчастным, которые бродят по большим дорогам. Перед выездом в Москву я распорядилась кормить всех наших крестьян, но мне пишут, что сено все вышло и что крестьяне вынуждены следовать примеру своих несчастных соседей и продавать свою скотину. Вы не представляете себе, как это меня огорчает, особенно когда я думаю, что в высшем свете в Петербурге об этом не знают, веселятся и бросаются деньгами, тогда как крестьяне мрут от голода и нужды. Было бы трудно передать Вам все филантропические мысли, которые приходят мне в голову и в какую меланхолию меня это приводит».
Согласитесь, что автор «Родины» и «Завещания» недаром увлекся женщиной, способной страдать от невозможности облегчить участь своих крепостных. И все-таки вряд ли Мария Алексеевна бросила бы двух любимых мужчин – Мишу-большого и Мишу-маленького – только из высших гуманистических соображений, тем более что болезнь родителя оказалась не смертельной, а помогать голодающим, имея деньги, можно было и не выезжая из Петербурга. До находки Рябова предполагалось, что Мария Щербатова, узнав о дуэли между своими «поклонниками», покинула столицу, испугавшись сплетен и пересудов. На самом деле, как свидетельствуют найденные письма, княгиня «убежала» в Москву, еще ничего не зная о поединке. Там и получила, во-первых, страшное известие о смерти сына – маленький князь Михаил Щербатов умер 3 марта, а во-вторых, сообщение о дуэли и аресте Лермонтова. Письмо, которое вы сейчас прочтете, датировано 21 марта, то есть написано в те дни, когда первое горе уже выплакано, а второе еще предстоит оплакать.
