раньше, в журналах. Как и на многие французские издания, на нее распространялся запрет иностранной цензуры. Однако запрет этот, даже во времена Николая I, сплошь и рядом оказывался фикцией. По свидетельству осведомленного современника, не было ни одной запрещенной иностранной цензурой книги, которую нельзя было бы купить в Петербурге.

Прежде чем рассказать об авторе «Неволи и величии солдата», приведу выдержку из нее – сходство этого фрагмента (и в общем взгляде, и в авторском отношении к предмету) с лермонтовским «Бородино» таково, что простым совпадением его, по-моему, никак не объяснить.

Впрочем, судите сами.

«В полках, где мне довелось служить, – пишет де Виньи, – я любил слушать офицеров почтенного возраста; их сутулая спина все еще напоминала спину солдата, согбенного под тяжестью ранца… Чтобы извлечь хоть некоторую пользу из всего, что меня окружало в ту пору, я не упускал ни малейшей возможности послушать стариков… Вечерами мы часто бродили по полям и рощам, окружавшим гарнизонные стоянки, а иногда по берегу моря, и то тут, то там общий облик пейзажа или какая-нибудь неровность местности навевала на моих спутников нескончаемые воспоминания: то о некоей морской битве или памятном отступлении, то о роковой засаде, пехотной стычке или обложении крепости; и всякий раз при этом они либо тосковали по ушедшим тревожным дням, либо с почтением вспоминали некоего доблестного генерала».

Речь идет, разумеется, не о подражании или заимствовании, а о размене чувств и мыслей, то есть о диалоге. Ценность диалога увеличивалась еще и общностью судьбы. Как и Лермонтов, Виньи был не только поэтом, но и профессиональным военным. Как и Лермонтов, он почти подростком вступил в гвардию, соблазненный сиянием военной славы Франции. Но это совпало с падением Наполеона, и вместо военных триумфов и далеких походов на долю юного поэта выпали долгие годы будничной гарнизонной службы, которую разнообразили лишь «гражданские смуты» внутри Франции – по долгу службы Виньи принужден участвовать в их подавлении. Раздумывая о превратностях своей судьбы, он увидел за ней судьбу современной армии, невольно, как и автор «Бородина», сравнивая прежние времена и нынешние.

Результаты этих раздумий выглядели в условиях николаевской России непозволительно, но тем более должны были они привлекать сочинителя непозволительных стихов. «Судьба современной армии, – рассуждал Виньи, – совершенно непохожа на судьбу прежнего войска… Теперь это как бы живое существо, отторгнутое от большого тела нации… Современная армия… становится чем-то вроде жандармерии. Она как бы стыдится собственного существования и не ведает ни того, что творит, ни того, чем она является в действительности; армия то и дело задает себе вопрос, кто она: рабыня или царица в государстве; это живое существо ищет повсюду свою душу и не находит ее… Сколько раз, будучи вынужден принимать незаметное и все же деятельное участие в наших гражданских смутах, я чувствовал, как совесть моя восстает против этой унизительной и жестокой обязанности!»

Поскольку у нас нет документально точных свидетельств, не будем утверждать, что именно эти соображения Виньи оказали влияние на мировоззрение Лермонтова. И все-таки: чтобы убедиться в том, что основная мысль этой книги была близка ему, достаточно внимательно прочитать «Валерик» и «Завещание», две исповеди участников «ненародной» войны. Они определенно чувствуют себя существами, отторгнутыми от «большого тела нации», не защитниками отечества, а гладиаторами, участвующими в некоем «представлении».

В пользу того, что Лермонтов не только читал военную прозу Альфреда де Виньи, но и постоянно оглядывался на его книгу, создавая «Героя нашего времени», свидетельствуют и текстуальные «сближения». В повести Виньи «С кем я однажды повстречался на большой дороге» есть такой эпизод. Автору-рассказчику, застигнутому в пути непогодой, встречается повозка, которую тянет низкорослый мул. Мула ведет под уздцы «мужчина лет пятидесяти, седоусый, крепкий, высокий и несколько сутулый, как все старые пехотные офицеры, в свое время носившие ранец. На нем был мундир пехотинца, а из-под короткого поношенного синего плаща выглядывал майорский эполет. Лицо было грубоватым, но добрым, каких в армии немало… На шее у майора висел кокосовый орех, покрытый красивой резьбой, приспособленный под флягу, с серебряным горлышком, и, надо думать, немало тешивший его тщеславие».

Встреченный Лермонтовым, точнее, героем-повествователем на Большой кавказской дороге пехотный штабс-капитан (глава «Бэла») до такой степени похож на знакомца Виньи, что невольно возникает предположение – автор «Героя…» сохраняет это сходство специально: «За моею тележкою четверка быков тащила другую… За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к нему и поклонился».

Совпадают и тип (седые усы, не соответствующие бодрому, бравому виду), и возраст (лет пятидесяти). У французского майора на шее висит фляга из кокосового ореха с серебряным горлышком; Максим Максимыч «покуривает из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро». И фляга из кокоса, и кабардинская трубочка – не просто недорогие красивые безделушки, а как бы вещественные доказательства их скитаний, долгой службы в экзотических краях. С простодушной естественностью оба героя, повествуя о своей жизни, переходят от драматического к обыденному, застревают на мелочах, но за этим неумением отделить высокое от смешного – не бесчувствие, а смирение, терпение, боязнь досадить своими горестями. Даже авторские пересказы их историй кончаются одной и той же фразой.

Альфред де Виньи: «Он нимало не заботился о том впечатлении, какое произвел на меня его рассказ… Я его не слушал…»

Лермонтов: «Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узнавать новости годом позже… Я не перебивал его и не слушал».

Подобного рода сближений с «Неволей и величием солдата» в тексте «Героя нашего времени» очень много. Приводить все не имеет смысла. Лермонтов и Альфред де Виньи – тема отдельной, большой работы. И все-таки позволю себе еще одну подробность. «Герой нашего времени», как и «Горе от ума», давно разобран на цитаты. Особенно часто цитируется пассаж из «Тамани»: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще и с подорожной по казенной надобности» – уж очень она лермонтовская и по сути, и по мелодическому ладу. А между тем ее вполне можно назвать вольным переводом не менее знаменитой фразы Виньи: «Какое мне дело было до того, кто они и что они, – мне, скитавшемуся всю жизнь по морям».

Была в книге Альфреда де Виньи и еще одна тонкость, делавшая автора в глазах Лермонтова человеком, который мог дать необходимый в его положении совет, совет сугубо профессиональный и в то же время плотно подогнанный к моменту: «Эти четырнадцать лет (армейской службы. – А.М.) были бы, разумеется, безвозвратно для меня потеряны, если бы, неся свою службу, я не наблюдал, прилежно и неотступно, за всем, что могло оказаться поучительным в будущем». Исходя из собственного жизненного опыта, Виньи утверждал: служба в армии – превосходная школа действительной жизни, «книга, которую полезно открыть, если хочешь узнать человеческую природу», особенно для людей «богатых» и «избалованных»: «Не будь армии, сын какого-нибудь вельможи и не подозревал бы, как живет, мужает и нагуливает жир солдат».

Можно представить себе, каким утешением и поддержкой были эти слова для новоиспеченного армейца! Каким обещанием для вчерашнего дилетанта, внезапно вынесенного из «ничтожества» на русский поэтический Парнас! В представлении петербургских друзей и особенно родственников, он был «жертвой», «заклаемой в память усопшего». С помощью Виньи драматическая ситуация переигрывалась в его, Лермонтова, пользу. «Высочайшее наказание», «удар судьбы» оборачивались благодеянием. Новая, полная тревог и труда жизнь открывалась ему.

Выясняя причины задержки Лермонтова в Москве, столь непредусмотрительной, если иметь в виду желание поэта принять участие в весенней экспедиции А.А.Вельяминова, необходимо, на мой взгляд, учесть еще и информацию, содержащуюся в дневнике Симановского, впервые опубликованном, хотя и не полностью, в приложении к книге Якова Гордина «Кавказ: земля и кровь». Документ этот был известен исследователям и раньше, но как дневник неизвестного офицера, с которым Лермонтов при возвращении в Россию случайно пересекся на почтовой станции Прохладная 14 декабря 1837 года. И.Грозовой удалось установить имя автора: Николай Васильевич Симановский, поручик лейб-гвардии Уланского полка.