Судя по письму А.Г.Философовой, которая сообщает мужу 27 февраля 1837 года, что Мишель уже девять дней под арестом, Лермонтова привезли в верхнюю комнату Главного штаба 19 февраля; тогда же, очевидно, был снят и первый допрос, во время которого он отказался назвать имя человека, занимавшегося распространением непозволительных стихов. Следующий тур дознания – «от государя» – произошел, по всей вероятности, утром 20-го, так как 20 февраля у Раевского произвели обыск, а 21-го – Святослав Афанасьевич был арестован, и опасаясь, что Мишель по неопытности «сболтнет лишнее», через камердинера Лермонтова, Андрея Ивановича, передал ему копию своей докладной. Записка была перехвачена. Это осложнило положение губернского секретаря: Николай и во время следственных разбирательств требовал и ожидал полного к его справедливости доверия. Впрочем, даже если бы Андрей Иванович и не сплоховал, вряд ли его питомец воспользовался бы предложением любезного Святослава: не называть его имя. Раевский истолковал поведение Мишеля желанием «через сие приобресть себе славу».

Разумеется, Лермонтов не настольно наивен, чтобы не понимать: стечение обстоятельств – внезапная смерть Пушкина и то, что в результате пережитого им нервного потрясения появились стихи, которые уже можно открыть свету, и есть тот случай, которого он так долго ждал. Помните его предрождественское письмо Марии Александровне Лопухиной: или случай не представится, или не хватит решимости им воспользоваться? Больше того, хотя автор непозволительных стихов и утверждает (в объяснительной записке), что не видел в них ничего противного закону, он наверняка догадывался: столь дерзкий поступок даром не пройдет. Знал и рискнул, чувствуя: что-то сбывалось над ним…

И все-таки грубость Святослава Раевского несправедлива. При всей решительности, с какой младший его друг воспользовался самим Провидением данной возможностью крупно рискнуть и крупно выиграть, случай был особый – из тех, когда славы ищут князю, а себе – чести.

А вот верил или не верил Лермонтов тому, что Раевскому «ничего не будет», мы не знаем; это тайна из тех, «которые никому не открывают». Вероятно, все-таки не совсем. Недаром А.А.Краевский и после того, как друзья вроде бы помирились, продолжал обвинять Лермонтова в «несчастье» Раевского. Он должен, он обязан был учесть, открывая следователям имя друга, особые отношения Раевского с графом Клейнмихелем, под началом которого тот служил. Директор департамента военных поселений П.А.Клейнмихель питал к Раевскому род «личной ненависти», вследствие чего и выдал ему крайне резкую политическую аттестацию. Не будь этой бумаги, Николай вполне мог бы сдержать данное при нажиме на подследственного обещание.

Впрочем, и бабушка, и Афанасий Столыпин не впустую хлопотали у Дубельта: никакого особенного «несчастья» со Станиславом Афанасьевичем не произошло. Его всего лишь перевели в Олонецкую губернию, точнее, в Петрозаводск – «для употребления на службу по усмотрению тамошнего гражданского губернатора». Петрозаводский губернатор оказался не из пугливых: доверил ссыльному редактирование «Петрозаводских губернских ведомостей». Полковник Данзас, лицейский друг Пушкина и его секундант на смертной дуэли, поплатился, к примеру, куда серьезнее: его перевели в Тенгинский пехотный, и притом в скоростном порядке. Лермонтов еще в Петербурге, а Константин Карлович Данзас уже проследовал через Ставрополь в укрепление Ивановское, где были расположены части этого «чернорабочего» боевого полка.

Вина перед другом и печаль бабушки – не единственная причина нравственного «нездоровья», на которое Лермонтов жаловался Раевскому. Кем он был всего два месяца тому назад? Молодым человеком, пишущим недурные стишки. «Смерть Поэта» сделала его знаменитым. Но Лермонтов понимал, что это аванс, аванс, который он не мог сейчас, немедленно, оплатить: среди написанного им не было ничего достойного первого русского поэта.

Не могла не смущать и безапелляционность литературной элиты, без колебаний зачислившей его – неведомого еще и самому себе избранника – во «вторые Пушкины». Не слишком ли все получилось поспешно: «король умер, да здравствует король?». «Смерть Поэта», надгробная и одновременно тронная речь, была воспринята как клятва в верности не только Пушкину, но и пушкинскому слову. Психологически это понятно: Лермонтов возник внезапно и словно бы затем только, чтобы спасти от сиротства, за всех расплатиться, за всех расплакаться. Из ниоткуда возник – в то самое мгновение, когда оставшаяся без Пушкина Россия оплакивала первую свою любовь…

«Бывают странные сближения…»

19 марта 1837 года Лермонтов покинул Петербург. В тот же день состоялись похороны легендарной «пиковой дамы» – Н.К.Загряжской, а сани, запряженные тройкой прекрасных рысаков, навсегда увезли из Северной Пальмиры Жоржа Дантеса. Несмотря на соседство жандарма, красавчик Жорж выглядел бодро. День выдался ослепительный, и фуражка, лихо сидевшая на кудрях бывшего кавалергарда, сияла так, что непонятно было, шелком или золотом расшита! А на следующий день по петербургскому тракту дилижанс увез и еще одного петербуржца – Николая Соломоновича Мартынова. Этот ехал на Кавказ.

Развязав одну трагедию, жизнь тут же, без передышки, завязывала следующую.

Выехав из Петербурга 19 марта 1837 года, Лермонтов прибыл в Москву 23-го. Пробыл он здесь почти три недели – до 10 апреля, в результате в экспедицию, в которую хотел быть зачисленным, не попал.

Почему? Вопрос закономерный, но внятного ответа никто из биографов поэта до сих пор почему-то не предложил. Между тем момент чрезвычайно важный, поскольку одновременно с Михаилом Юрьевичем, тем же маршрутом и тоже по казенной надобности, в сторону южную двинулся еще и его дядя-кузен Алексей Столыпин. Алексей (Монго), которого, в отличие от Мишеля, не выслали, а откомандировали для участия в Закубанской экспедиции, несмотря на лень и нерадивость (воспетую Лермонтовым в одноименной поэме) появился в Ставрополе, в Ставке командующего Кавказской линией и Черноморией, не просто вовремя, а еще и прежде многих назначенных в экспедицию офицеров: 3 апреля 1837 года.

Гвардию, особенно элитные ее полки, как уже упоминалось, по давней традиции использовали по назначению, то есть на полях кровопролитных сражений, лишь в случае большой войны. Кавказскую за таковую в Петербурге не держали, и тем не менее по распоряжению Николая ежегодно от каждого гвардейского полка туда откомандировывали сроком на год одного из молодых офицеров, дабы понюхал пороху и закрепил на практике полученные в годы учения знания. В глазах императора Кавказ, помимо всего прочего, был круглогодично действующим полигоном, где его миллионная армия, самая многочисленная в мире, совершенствовалась в науке побеждать. Каким образом осуществлялся отбор отправляемых в опасную командировку гвардейцев в случае, ежели не находились добровольцы, мне из воспоминаний современников выяснить не удалось. Возможно, тянули жребий, возможно, существовала какая-то очередность. Впрочем, «охотники» находились почти всегда. Особенно в тех гвардейских подразделениях, где служили молодые люди из семей среднего достатка, вынужденные жить на жалованье, с учетом не только рублей, но и копеек. Один из недолгих сослуживцев Лермонтова по Гродненскому лейб- гвардии гусарскому полку свидетельствует: когда этот полк, сформированный великим князем Константином Павловичем и долгие годы стоявший в Варшаве, перевели под Новгород, в район военных поселений, в полную, так сказать, глухомань, офицеры, особенно женатые, вздохнули с облегчением.

У Столыпина подобных проблем не было; вряд ли так уж желалось ему, бонвивану и франту, отрываться на целый год от столичных удовольствий и женского общества, где он благодаря счастливой внешности, своеобразному складу ума и характера пользовался неизменным успехом. Может, не обошлось без слезных стараний Елизаветы Алексеевны, уж очень ей не хотелось отпускать внука в опасные края без надежного товарища. А может, Монго подвела под опасную командировку на Кавказ его стопроцентно, прямо-таки выставочных кондиций, гвардейская внешность. В марте 1837 года было высочайше объявлено граду и миру, что Самодержец Всероссийский (и прочая, и прочая, и прочая) имеет намерение посетить Кавказ, дабы осчастливленные населенцы провинции сей смогли вручить ему лично, в собственные императорские руки, Прошение о добровольном переходе в русское «поддaнство». Под честное Царское Слово, якобы гарантирующее благоденствие, мир и экономическое процветание. Заключительный акт исторического шоу