Единственной предосторожностью, какую подсказал мадемуазель ее многолетний опыт охоты на женихов, была просьба к Сашеньке: ничего не говорить родным Лопухина.

Итак, Алексей Лопухин ехал в Петербург с самыми серьезными намерениями, то есть для того, чтобы сделать Екатерине Сушковой официальное предложение, а об этом в Москве никому, кроме Верещагиной, не было известно. В том, что сестры и родственники не одобрят этого шага, Алексис, похоже, не сомневался. Видимо, о планах друга ничего не знал и Лермонтов, во всяком случае до вечера 4 декабря. Как свидетельствует сама Сушкова, главной темой их бального разговора был именно Алексей Лопухин. Подробностей будущая госпожа Хвостова не приводит. Но, зная ее характер, ее плохо управляемое тщеславие, сомнительно, что она смогла удержать в секрете столь выгодную для нее новость.

До приезда Лопухина оставалось почти двадцать дней. И в эти двадцать дней Лермонтов успел сделать все, чтобы его друг мог воочию убедиться, что же представляет собой избранница его сердца. Правда, как утверждает американская славистка А.Глассе, ссылаясь на позднейшие признания как самой Сушковой, так и Александрины Верещагиной, инициатива расстроить брак принадлежала последней. Думается, это не соответствует истине. Доказательство тому – уже процитированное письмо Лермонтова. Меньше всего оно похоже на отчет о выполненном поручении. Наоборот! Все те подробности, которые могли бы навести Сашеньку на мысль, что к случившемуся он, Лермонтов, что называется, руку приложил, из текста тщательно изъяты. Там, где нужно открыться, Лермонтов закрывается: «Не могу сказать вам, как все это пригодилось мне; это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете…» Типичный образчик психологического шифра, где все надо читать наоборот. Лермонтов потому и не рассказывает, для чего пригодилась ему «игра с Сушковой», что это касалось, и притом самым серьезным образом, людей, которых Сашенька Верещагина знала слишком хорошо: Алексиса и сестер Лопухиных.

Словом, именно это письмо, чья подспудная цель – представить «приключение» так, будто Алексей Лопухин не имеет к нему никакого отношения, – верное доказательство, что и план, и исполнение принадлежали Лермонтову, что он сам, по собственной инициативе, без подсказки умненькой кузины, «отбил» Сушкову у Алексиса, заставил отказать выгодному жениху, а в день отъезда написал упомянутую анонимку.

В пользу этой версии свидетельствует, кстати, и день, в который встретились будущие герои «Княгини Лиговской» – Лермонтов-Печорин и Сушкова-Негурова. 4 декабря – день святой Варвары, день именин «Вареньки-уродинки». Встреча с Сушковой не могла об этом не напомнить, даже если предположить, что новоиспеченный лейб-гусар в выпускной суматохе позабыл священную для него дату. Но это маловероятно. Память, так же как и любовь, и скорбь, и надежда, была подданной «грозного духа», и ее власть над сердцем не зависела от выкладок ума и доводов рассудка.

Этот день рыцарю святой Варвары, пусть пленному, пусть «закованному», словно в «каменный панцирь», в «червонный ментик», необходимо было ознаменовать подвигом в честь «дамы своего сердца». А в распоряжении пленного рыцаря было только пространство бальной залы. Это определило и форму, и план подвига, на первый, поверхностный взгляд банального и пошлого, но человечного и даже благородного, если отвлечься от внешнего и следить за ходом и чередованием внутренних мотивов и побуждений. Ведь Лермонтов видел Сушкову насквозь: «Эта женщина – летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное… есть что-то такое в ее манерах, в ее голосе грубое, отрывистое, надломленное, что отталкивает». Понимал также, что Алексею, не вмешайся он, Лермонтов, в его матримониальные планы, не выпутаться: дядьям засидевшейся девицы очень хотелось их повенчать, сбыть с рук «теряющий свежесть товар». Следовательно, прекрасно представлял, во что превратилась бы жизнь милого ему семейства, не говоря уже об Алексисе, если бы эта холодная, тщеславная, грубодушная женщина вошла в их дом на правах хозяйки.

Слухи о том, что у Миши Лермонтова роман с мисс Блэк-айз, долетели до Москвы с необычайной быстротой. В сезон зимних праздников количество путешествий из Петербурга в Москву и из Москвы в Петербург резко увеличивалось.

Лермонтов счел необходимым объясниться с Марией Александровной Лопухиной, а через нее – с Варварой. Впрочем, приключение с m-lle S. в данном случае скорее предлог, точнее, повод для исповедального послания. 23 декабря 1834 года Лермонтов отправил в Москву, Марии Лопухиной, такое письмо:

«Любезный друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; ибо это значило бы порвать последние нити, связующие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет со всеми моими прекрасными мечтаниями и неудачными шагами на жизненном пути; мне или не представляется случая, или недостает решимости. Мне говорят: случай когда-нибудь выйдет, а решимость приобретется временем и опытностью!.. А кто порукою, что, когда все это будет, я сберегу в себе хоть частицу пламенной, молодой души, которою Бог одарил меня весьма некстати, что моя воля не истощится от ожидания, что, наконец, я не разочаруюсь окончательно во всем, что в жизни заставляет нас двигаться вперед? Таким образом, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне извинением: вы увидите, по крайней мере, что, если характер мой изменился, сердце осталось то же. Лишь только я взглянул на ваше последнее письмо, как почувствовал упрек, – конечно, вполне заслуженный… Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали, для того, чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе… Ах! я ухаживаю и вслед за объяснениями в любви говорю дерзости… Вы думаете, что за это меня гонят прочь? О нет! напротив: женщины так уж сотворены. У меня появляется смелость в отношениях с ними. Ничто меня не смущает – ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое холодно… Не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это хвастовство… этим ничего не выиграю в ваших глазах. Я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним; потому что вы одна меня пожалеете, не унижая, так как и без того я сам себя унижаю. Если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал… О, как бы я желал опять вас увидеть, говорить с вами: мне благотворны были бы самые звуки ваших слов. Право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами, а теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: нет ни жизни, ни движения; выражение застывшей мысли, что-то отзывающееся смертью!..

…Мне бы очень хотелось с вами повидаться; простите, в сущности, это желание эгоистическое; возле вас я нашел бы самого себя, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности, одаренным, наконец, всеми благами, которые люди не могут у нас отнять и которые отнял у меня Бог!..»

Лермонтов уверяет Марию Лопухину, что послание его – исповедь, но исповедь исключает дипломатию, а лермонтовское послание – верх дипломатического искусства. Ведь ему нужно найти слова, чтобы объяснить необъяснимое: почему он, Лермонтов, сам, по своей воле, отказывается от всех тех благ, какие сулило ему «возвращение на Молчановку», от любимой, от счастья, от всего того, что не могут отнять люди, в том числе и от себя прежнего – доверчивого, полного любви и преданности, такого, каким он, судя по письму, все еще оставался там, внутри, под маской «веселого маленького гусара» по прозвищу Маёшка.

Тут и не захочешь, а вспомнишь вслед за Блоком о необходимости расшифровывать Лермонтова: «Когда роют клад, прежде разбирают смысл шифра, который укажет место клада, потом “семь раз отмеривают” – и уже зато раз и навсегда безошибочно “отрезают” кусок земли, в которой покоится клад. Лермонтовский клад стоит упорных трудов».

Чтобы отмерить безошибочно, необходимо найти ключ к шифру. На мой взгляд, им является юношеская «Молитва» Лермонтова, точнее, ее концовка:

Лермонтов отнюдь не из подражания общепринятому поэтическому политесу называл Варвару Александровну Лопухину «мадонной». Любовь к ней, в чисто человеческом плане, была спасением. И как ни были суровы обстоятельства, стоявшие между ними: молодость Мишеля, нерасположенность родных Варвары Александровны к нему как жениху, – они были все-таки преодолимы. Возможность счастия отнимали у Лермонтова не люди и их претензии, а именно «Бог», то есть высшая сила, которой угодно было наделить его «страшной жаждой