время дня; сторожа непрерывно летали туда за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров водили в баню, этому Беранже была большая работа: из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носились и передавались в окно подвального этажа, где помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним припоминать, скажу только, что мытья тут не было, а из бани зачастую летали пустые бутылки на проспект».
Уже по одному этому эпизоду понятно, что воспитанников гвардейской школы не так-то легко было обуздать. Их учителя и наставники слишком помнили, что имеют дело со «сливками общества», с золотой – в прямом и переносном смысле – молодежью, а главное – с будущей гвардией. А русская гвардия чувствовала себя в особом, привилегированном положении, ведь это ее силой и волей «и высились, и падали» русские цари. С гвардией вынужден был считаться, во всяком случае в начале своего царствования, даже Николай I, несмотря на то что никогда не забывал о роли, которую сыграли гвардейцы в заговоре и восстании 14 декабря 1825 года.
И все-таки и Иван Анненков, и биограф Лермонтова Павел Висковатов, заставший в живых современников поэта, ничуть не преувеличивали, когда писали о гнете и казарменных порядках, царивших в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В архиве А.Я.Булгакова сохранились письма его сына Константина, учившегося вместе с Лермонтовым – сначала в Московском благородном пансионе, а затем в военном училище. В этих письмах Костенька постоянно жалуется родителям на школьную муштру, палочную дисциплину и т. д. В одном письме, написанном, кстати, чуть ли не в последние дни пребывания Лермонтова и Булгакова в училище, он сообщает отцу, что в отместку за обычную «шалость» (юнкера выставили из класса неугодного им учителя) их выпороли, а зачинщика разжаловали в солдаты.
Плакаться балованный сын московского почтдиректора не перестал и выйдя в кавалергарды. Его офицерские письма мало чем отличаются от юнкерских – те же слезные жалобы на тяготы военной службы, на утомительность военных сборов, на формализм и т. д. и т. д. И это Костенька Булгаков! Весельчак, балагур, всеобщий баловень и любимец, тот самый Костенька, к которому обращен один из иронических мадригалов Лермонтова 1832 года:
Лермонтов оказался провидцем. Острословие стало для Булгакова-сына чем-то вроде действительной службы, и притом выгодной. Его безделками забавлялись не только товарищи по училищу.
Командир Отдельного гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович не очень-то жаловал дух товарищества, царивший в некоторых из вверенных ему полков, особенно в своевольном Гусарском, куда будет выпущен Михаил Лермонтов. Однако «гусарство» на уровне Костеньки Булгакова – «паяса» в кавалергардском мундире – Михаила Павловича вполне устраивало, что, впрочем, не избавляло «паяса» ни от гауптвахты, ни от прочих дисциплинарных взысканий.
Я так подробно останавливаюсь на личности Константина Булгакова не только потому, что и сам он, и тип его поведения как нельзя нагляднее характеризуют нравы того общества, в котором Лермонтов вынужден будет существовать и самоутверждаться, но и потому, что именно сын московского почт- директора оказался главным литературным «соперником» Лермонтова.
Однако вернемся к самым первым впечатлениям Лермонтова от обстановки в военной школе. В отличие от своего «соперника» Лермонтов не позволил себе ни одной жалобы на тяготы юнкерского бытования, кроме шутливой «Юнкерской молитвы»:
«Юнкерская молитва» да мимоходом оброненная фраза в письме к Марии Лопухиной, где поэт называет свои юнкерские годы «страшными», – вот и все, что нам известно о внутреннем самочувствии Лермонтова-юнкера. Однако, пользуясь косвенными свидетельствами, можно все-таки реконструировать кое-какие детали.
Юнкерская «куртка» после приватной одежды, и даже в сравнении со студенческим мундиром, была действительно до издевательства тесной. Вот как описывает современник Михаила Юрьевича этот военизированный «корсет»: «Признаюсь, первое ощущение, когда я облачился, было весьма жуткое: я был страшно стянут в талье, а шею мою, в высоком (на 4-х крючках) непомерно жестком воротнике, душило… как в тесном собачьем ошейнике. Когда я указал на эти недостатки унтер-офицеру закройщику, то он мне отвечал, что это так по форме должно быть».
Тяжелым испытанием для пришедших с воли юношей были и «пешие ученья» – выправка и шагистика. Происходили они в манеже, под непосредственным наблюдением какого-нибудь профессора «фрунтового дела», знатока по части «учебного шага в три приема». Балетный этот прием был особенно мучителен для кавалеристов, вынужденных поднимать выше головы ногу, затянутую штрипкой и вооруженную огромной металлической шпорой. Тихим учебным – взад-вперед – шагом юнкеров выматывали до изнеможения, и называлось это – «водить фронтом». Иногда, правда,
Маневры производились редко, реже, чем показательные смотры. Смотр состоял из церемониального марша, то есть прохождения «Пестрого эскадрона» мимо начальства различными аллюрами, шагом, рысью и в галоп, со строгим соблюдением равнения. Равнение в кавалерии было связано с большими затруднениями: неверное движение одной лошади могло расстроить весь строй. Это было и утомительно, и однообразно, и невероятно скучно. В продолжение нескольких часов только и слышались возгласы: «В затылок!» – пока наконец каким-то чудом строй не приходил в порядок и «главно-начальствующий не произносил положительный приговор относительно равнения».
О том, как происходили учебные маневры, мы можем судить по письму А.Я.Булгакова; со слов сына он передает дочери, Ольге Долгорукой, подробности события, имевшего место в августе 1834 года, то есть незадолго до выпуска:
«Итак, они на маневрах. Государь командовал ими, а неприятелем был Сухозанет. Государь предупреждает быть осторожными, так как неприятель хочет напасть на них врасплох. Всюду расставляют разведчиков; вот Костя стоит передовой надежной стражей в лесу, около большой дороги, ночь была совершенно темная, ни зги не было видно, бедный мальчик, с ружьем на плечах, ждал солнца или смены; что-то двигается, он прислушивается. Человек верхом; он кричит: кто там? и требует пароль. Суди, каково его удивление, когда он узнает Государя, который, видимо, хотел поймать молодого военного в проступке… Костя отрапортовал как следовало, и Государь остался доволен нашим ребенком. У меня мороз по коже… как подумаю, какое несчастье было бы, если бы Его Величество нашел Костю спящим или даже оплошавшим; помимо ареста, он потерял бы расположение монарха. Государь пригласил всех обедать к себе и остался очень доволен маневрами и успехами воспитанников».
Даже если сделать поправку на двойное искажение (письмо, пересказывающее другое письмо), нетрудно догадаться, что и маневры являлись все той же игрой в «солдатики». Налицо было явное расхождение между серьезной и дельной теоретической подготовкой, которую вели кадровые военные, имевшие опыт большой войны, и парадными – на уровне вкусов и возможностей «Их Величеств» – практическими учениями.
И тем не менее А.Я.Булгаков не преувеличивает: его сыну действительно грозили неприятности, если бы «командующий маневрами» засек «нарушение». Сам Николай нарушений подобного рода себе не позволял. По свидетельству очевидца, в 1839 году во время больших Бородинских маневров, летом, в невиданную, почти азиатскую жару «государь Николай Павлович стоял верхом на пригорке перед Бородинской колонной, пропуская мимо себя церемониальным маршем, без перерыва, в продолжение 8-ми часов, все двести пятьдесят тысяч… Нельзя было не удивляться его необыкновенной силе и энергии: он стоял все время недвижным на своем высоком коне, как великолепная статуя древнего рыцаря, не переменяя почти ни разу своего положения».
Император знал, что делал: его пример воспитывал. Автор воспоминаний, в ту пору зелененький юнкер,
