Птицы ты этой не ешь, если ты сластолюбив.
Птиц желтоватых ловить тростинкой и сетками можно
В пору, когда виноград стал наливаться вином.
Катты паннонские нам неведомы в Умбрии вовсе.
Их господину Пудент предпочитает послать.
Ты изумлен всякий раз, как распустит он перья цветные.
Что ж ты, жестокий, даешь повару злому его?
Имя дало мне крыло мое красное. Вкусен язык мой
Лакомкам. Счастье для них, что не болтлив мой язык!
В первый раз привезен я был кораблем аргонавтов,
А до того мне знаком был только Фасис один.
Хоть и по горло был сыт Ганнибал после римского гуся,
Этот дикарь никогда собственных птиц не едал.
Птицею этой спасен был Тарпейского храм Громовержца.
Ты удивлен? Но тогда строил его ведь не бог.
Линия строк пропадет и стих у тебя захромает,
Если погубишь одну из Паламедовых птиц.
Буду ли я куликом, куропаткой ли — вкус одинаков.
Но куропатка ценней. А потому и вкусней.
Сладкую песню поет языком коснеющим лебедь:
Сам отпевает себя он перед смертью своей.
Эта пичужка носить может имя такого гиганта!
Но у «зеленых» ведь есть тоже свой Порфирион.
Дышит барвена в морской привозной воде, но лениво:
Сонной становится. Влей свежей воды — оживет.
Той, что живет в сицилийских водах, огромной мурене
В глубь погрузиться нельзя, кожу на солнце спалив.
Хоть лежит на широком блюде палтус,
Палтус все-таки шире, чем все блюдо.
Я появилась сейчас, напившись воды из Лукрина,
И благородного я жажду рассола теперь.
Лирис лазоревый нас, что леса прикрывает Марики,
Любит. Оттуда идем тесной к тебе мы толпой.
Этот клювыш, что пришел отглаженный волнами моря,
Лишь потрохами хорош. Все остальное в нем — дрянь.
Из-за тебя, коракин, дерутся на нильских базарах:
Ты у пеллейских слывешь лакомок лучшим из блюд.
Пусть он и колет тебе оболочкою острою пальцы,
Но, коли снять скорлупу, нежен ты, ежик морской.
Кровью ты нашей плащи свои красишь, неблагодарный,
И не довольно с тебя: мы еще в пищу идем.
