Однако за кулисами он играл важную роль.

Николас Брейсвелл расставил канделябры, стараясь выбрать места поудачнее, и повесил занавес. Труппа привыкла выступать днем под открытым небом, поэтому приходилось приспосабливаться к новым условиям. В зале расставили стулья, и Николас устроился в заднем ряду — посмотреть несколько сцен из спектакля и убедиться, что даже оттуда все видно и слышно. Все было в порядке.

Когда все собрались в небольшой комнате, примыкавшей к Главному залу и переоборудованной в артистическую уборную, настроение было бодрым. Комедианты чувствовали себя уверенно. Дэйви Страттон был единственным из всех, кого охватило сильное волнение. На репетициях он показал себя достойно, однако сейчас нервничал и смущался, опасаясь, что теперь, когда ему предстоит выйти на сцену в первый раз, он непременно подведет товарищей. Николас старался ободрить его.

— Во время репетиций ты творил настоящие чудеса, — сказал он серьезно. — Без тебя мы бы ни за что не справились.

— Но я же не делал ничего особенно. Так, просто стоял с ворохом одежды.

— У тебя, Дэйви, очень ответственная роль. Главное в пьесе — это темп. Если мы его сбавим, то потеряем импульс, а он в комедии очень важен. Все получится, только если мы будем стараться так же, как и актеры. — Он тронул мальчика за руку. — Радуйся своему делу, малыш.

— Меня тошнит.

— Всех тошнит, — весело заверил Николас. — Просто остальные не подают виду. Хотя на самом деле, Дэйви, это не тошнота — это волнение и восторг. Как только начнется пьеса, у тебя будет столько дел, что ты и думать забудешь о своем самочувствии.

И Николас, взяв мальчика с собой, отправился проверять бутафорию, которую предстояло использовать в «Двойной подмене». То, что сломалось, когда телега перевернулась, удалось починить, и теперь реквизит был разложен на длинной столешнице, поставленной на козлы. Актеры тем временем натягивали костюмы, добродушно подшучивая друг над другом, или же, отойдя в угол, репетировали роли. По соседству в Главном зале, по мере того как прибывали все новые и новые зрители, медленно нарастал шум. Судя по всему, насладиться выступлением знаменитой труппы собралось немало народу. Наконец в артистической уборной появился Ромболл Тейлард и осведомился, готовы ли актеры к выступлению. Лоуренс Фаэторн, заверив, что они начнут с минуты на минуту, отправил управляющего с этой вестью к Майклу Гринлифу, после чего обратился к труппе с короткой, но пламенной речью, призвав актеров полностью выложиться перед почтенной публикой. Комедианты, ободренные его словами, заняли свои места на сцене и замерли перед опущенным занавесом.

По сигналу Николаса Брейсвелла музыканты заиграли на хорах, и гомон в зале немедленно стих. На сцену выскользнул Оуэн Илайес, прочел пролог и собрал первый за вечер урожай аплодисментов и смеха. Занавес поднялся, и пьеса началась. Сюжет был позаимствован у Плавта: [11] две пары близнецов то и дело совершали самые разные веселые проделки. Шутки героев и нелепые положения, в которых они оказывались, раз за разом вызывали в зале взрывы хохота. Самым забавным в пьесе было то, что одну пару близнецов играл Лоуренс Фаэторн, а другую — Барнаби Джилл. Актеры покидали сцену в образе Агро и Сильвио из Рима, чтобы вернуться в облике Агро и Сильвио из Флоренции. Самая важная задача заключалась в быстрой смене нарядов и костюмов, поэтому забот у Дэйви хватало. Мальчик споро принимал у Фаэторна шляпу и плащ и передавал актеру замену. Рядом с Дэйви стоял Джордж Дарт, обслуживавший Джилла — угрюмого слугу одного Агро и неугомонного шута другого Агро.

Джордж и Дэйви работали настолько быстро и слаженно, что зрителям казалось — главные роли играют четыре актера, а не два. В зале не стихал одобрительный смех. Некоторые сальности вгоняли дам в краску, при этом вызывая громкий хохот у мужчин. Тонкие же остроты пользовались у жен и мужей одинаковым успехом. Некоторые в зале никогда прежде не видели театрального представления, и разворачивавшееся на сцене зрелище полностью завладело их вниманием.

Фаэторну осталось только прочитать эпилог — зарифмованный монолог в шестнадцать строчек, в котором с юмором подносилась мораль пьесы. Гордый тем, что его труппа не сплоховала, и безмерно довольный собственной игрой, Лоуренс шагнул вперед к самому краю сцены, прочистил горло, раскрыл рот — да так и замер, не произнеся ни слова. Он схватился за горло и даже сунул в рот палец — тщетно. Обиднее всего было то, что зрители, решив, что так и задумано, смеялись и даже наградили аплодисментами несчастного актера, который, гримасничая от титанических усилий, пытался произнести хоть слово.

Положение спас Барнаби Джилл. Оттолкнув Лоуренса в сторону, клоун сплясал короткий танец и выпалил куплет, который только что придумал:

Затем последовали шестнадцать строк эпилога, который Барнаби слышал столько раз, что знал наизусть. Фаэторн был потрясен и растерян. Он ничего не понимал. Горло не болело, однако вместо слов издавало лишь сипение. Когда комедианты скрылись за занавесом, Джилл не удержался и пихнул Фаэторна локтем:

— Ты бы выучил роль-то, а? Хоть бы раз сделал что-нибудь по-человечески!..