зажегся свет, Бернарда вошла без стука.

Он покоился в гамаке среди факелов, которые едва тлели и чадили, отпугивая москитов. Перед его глазами возникла женщина в шелковом капоте, бледная, увядшая и чужая, и не сразу пришло в голову, что это — жена. Бернарда спросила у него, где Мария Анхела.

— Ее уже давно нет с нами, — сказал он. Она поняла его в худшем смысле слова и, оцепенев, опустилась в кресло.

— Хочешь сказать, что Абренунсио сделал то, что должен был сделать?

Маркиз перекрестился.

— Господи, спаси и помилуй!

И сказал ей правду. Умолчал лишь о том, что не сообщил ей об этом потому, что ему хотелось сказать супруге так, как она того заслуживала: мол, девочка умерла. Бернарда выслушала его, будто воды в рот набрав, и впервые за двенадцать лет никчемной совместной жизни ни разу не перебила.

— Я знал, что дорого за это заплачу, — сказал маркиз. — Но я готов отдать за нее жизнь.

Бернарда вздохнула. «Он хочет сказать, что наш публичный семейный позор его убивает». Но заметила слезу на ресницах у мужа, и ее вдруг охватил леденящий душу страх. Отдавай жизнь или не отдавай — все равно умирать. Смерть не так страшна сама по себе, как страшно осознание ее неизбежности. До нее это наконец дошло.

Маркиз собрал последние силы, вылез из гамака, рухнул перед ней на пол и захлебнулся рыданиями никому не нужного старика. Бернарда сложила оружие перед жгучими мужскими слезами, увлажнявшими ей ляжки сквозь шелковый капот. И призналась, что хотя и ненавидит Марию Анхелу, рада, что та жива и здорова.

— Я всегда во всем разбиралась, а вот смерть для меня — загадка.

Бернарда заперлась в своей спальне, утешаясь черной патокой и шоколадом, а на исходе второй недели из комнаты вылез живой труп. Маркиз заметил тайные приготовления к отъезду, но не обратил на них внимания. Однако еще до полуденной жары он увидел, как из ворот патио выезжает Бернарда верхом на старом муле, за которым на привязи идет другой мул с поклажей. Она нередко уезжала из дому одна, без конюших и рабов, ни с кем не прощаясь, ничего не объяснив. Но на сей раз маркиз знал, что она не вернется, потому что, кроме всегдашнего чемодана, она увозила с собой золотые монеты, доверху заполнявшие два кувшина, которые много лет хранились под полом у нее за кроватью.

Маркиз бросился ничком в гамак и закрыл лицо руками: теперь-то его непременно зарежут собственные рабы. И отныне он запретил им входить в дом не только ночью, но и днем. Потому-то, когда Каэтано Делауро пришел навестить его по приказу епископа, гость просто толкнул дверь ногой и вошел без приглашения, ибо на стук никто не отозвался. Цепные псы было затявкали, но он на них и не взглянул. В саду под цветущими апельсиновыми деревьями висел гамак, где в час сьесты дремал маркиз в своем всегдашнем сарациновом халате и толедском колпаке. Делауро долго смотрел на него, не тревожа, и ему чудилось, что видит он Марию Анхелу, иссохшую и почившую в одиночестве. Маркиз очнулся, но не сразу узнал гостя с повязкой на глазу. Делауро поднял руку и осенил его крестным знамением.

— Да храни вас Господь, — сказал он. — Как вы поживаете?

— Вот так, — сказал маркиз. — Гнию заживо.

Он отстранил сухой рукой нити полуденной паутины и сел в гамаке. Каэтано извинился за нежданное посещение. Маркиз сказал, что на стук он теперь не обращает внимания, потому что отвык от визитов. Делауро торжественно вымолвил:

— Сеньор епископ, который чрезвычайно занят делами и очень страдает от астмы, поручил мне вас навестить.

Произнеся протокольную фразу, он сел возле гамака и перешел к животрепещущей проблеме.

— Хочу вам сообщить, что мне доверено наблюдать за духовным здоровьем вашей дочери, — сказал он.

Маркиз поблагодарил и спросил, как она себя чувствует.

— Хорошо, — ответил Делауро, — но я хочу помочь ей чувствовать себя лучше.

И объяснил, в чем состоит смысл и метод экзорцизма. Говорил о великой силе, которой одарил Иисус своих учеников, дабы изгонять из тела нечистую силу, врачевать болезни и духовную немощь. Рассказал евангелическую притчу о Легионе и двух тысячах бесноватых свиней. Но прежде всего он хотел бы установить, в самом ли деле Мария Анхела одержима бесом. Сам он в этом не уверен, но требуется помощь маркиза, чтобы рассеять все сомнения. «Вначале надо узнать, какой была ваша дочь до поступления в монастырь», — сказал Делауро.

— Не знаю, — сказал маркиз. — Очень жаль, но чем больше я ее узнавал, тем меньше мог ее понять.

Он признал свою вину в том, что бросил дочь на произвол судьбы в патио для рабов. Из-за этого, по его мнению, она стала безмолвствовать месяцами, впадать в беспричинную ярость, издеваться над матерью, подвешивая кошкам колокольчик, который надели ей на руку. Но самой большой трудностью в постижении ее нрава было ее пристрастие ко лжи.

— Как у негров, — вставил Делауро.

— Нет. Негры лгут нам, но не друг другу, — сказал маркиз.

В спальне Делалуро одним взглядом отделил старинную утварь тетушки от новых вещей Марии Анхелы — говорящих кукол, танцоров на пружинке, музыкальных шкатулок. На кровати так и лежал, как его оставил маркиз, чемоданчик, с которым ее отправили в монастырь. Покрытая пылью лютня покоилась в углу. Маркиз объяснил, что это итальянский инструмент, теперь стоящий без употребления, и что у девочки были замечательные музыкальные способности. Упомянув об этом мимоходом, он вдруг оживился, стал перебирать струны, а потом и напевать песню, которую они пели дуэтом с Марией Анхелой.

Это был решающий момент. Музыка открыла Делауро то, чего не удавалось сделать маркизу в рассказе о дочери. Последний так расчувствовался, что готов был петь без конца. Потом вздохнул и сказал:

— Вы себе не представляете, как ей шла шляпа с полями.

Делауро заразило его волнение.

— Вижу, вы ее очень любите.

— Не можете себе представить — как, — сказал маркиз. — Душу бы отдал, чтобы ее увидеть.

Делауро почувствовал, что Святой Дух не оставляет его без поддержки.

— Нет ничего более легкого, — сказал он, — если доказать, что она здорова.

— Поговорите с Абренунсио, — сказал маркиз. — Он с самого начала говорил, что она не больна и, как ученый-медик, может подтвердить диагноз.

Делауро вдруг понял, что попал в тупик. Абренунсио мог спасти положение, но общаться с ним значило подвергать себя большой опасности. Маркиз, казалось, угадал его мысли и сказал:

— Он известнейший человек.

Делауро многозначительно качнул головой.

— Да, Святой Инквизиции известно многое, — заметил он.

— За жертвы нам стократно воздается Небом, — сказал маркиз и, видя, что Делауро помалкивает, добавил: — Заклинаю вас Господом Богом.

Делауро с трудом пробормотал:

— Прошу вас, не настаивайте.

Маркиз прикусил губу. Взял с кровати чемоданчик и попросил Делауро передать дочери.

— Пусть хотя бы знает, что я о ней помню.

Делауро ушел не попрощавшись. Он с головой накрылся пелериной, прижав к груди чемоданчик, ибо дождь лил как из ведра. Через какое-то время он осознал, что в ушах у него звучит какой-то стих из песни, которую пел маркиз под лютню. Делауро сам стал вполголоса напевать, не слыша шумящего ливня, вспоминая куплет за куплетом, пока не пропел всю песню. В квартале ремесленников он свернул налево к отдельно стоящему домику и, продолжая мурлыкать, постучал в дверь к Абренунсио.

— Кто там?

— Именем закона… — ответил Делауро.

Эти слова первыми пришли на ум, чтобы не называть своего имени. Абренунсио открыл дверь,