стала разрабатывать «концептуальную мебель» — тогда это было очень модно и престижно. Причем за свою работу назначала такие смехотворно низкие цены, что от клиентов практически не было отбоя…
—
Но ведь вам необходимо как-то зарабатывать себе на жизнь…
—
Создавая образцы мебели? — Ингрид вскинула тонкие брови. — О нет! Я была единственной дочерью двух очень далеких друг от друга людей, которым при жизни так и не суждено было испытать счастье. Оба они, по отдельности, были достаточно богаты, и каждый оставил мне то единственное, что безраздельно принадлежало только ему, — деньги. Так что, Виктор, я — состоятельная и одинокая дама, которая, правда, тратит на себя так мало, что, право же, в этом даже стыдно признаваться…
—
А почему? Вам жаль денег, Ингрид?
—
Мне жаль времени, Виктор! Как выясняется, для достижения гармонии духовности, к которой у вас, как я уже заметила, есть определенная предрасположенность, деньги не подспорье, а, скорее, серьезная помеха. Вы когда-нибудь пробовали истратить много денег?
—
Боюсь, что нет, — Мишин развел руками. — Надеюсь, я вас не очень разочаровал, Ингрид?
—
Нет, — Ингрид покачала головой. — Но если мы с вами повстречаемся еще раз, Виктор, я попытаюсь доказать вам, что это действительно очень хлопотное дело…
—
Вы… Вы действительно не уверены, что мы встретимся еще раз, Ингрид?
—
Мало того, Виктор: я практически не сомневаюсь, что больше мы с вами не увидимся. — Она смотрела прямо в глаза Мишина, не отрываясь, будто боясь пропустить что-то очень важное. — Вы достаточно наблюдательны и умны, чтобы понять: меня это предчувствие вовсе не радует.
—
Но почему?
—
Мне кажется, что все это нереально… — Ингрид обвела взглядом уютный бар, рубиновое мерцание бутылок за спиной у элегантного бармена с холеными руками, маленькие круглые столики, каждый из которых словно согревал букетик живых фиалок. — Я верю в то, что все это существует, но очень скоро исчезнет…
—
И мы тоже исчезнем? — тихо спросил Мишин.
—
Мы в первую очередь, — кивнула Ингрид. — Вы знаете, что нас удерживает сейчас друг возле друга, Виктор? Спонтанная близость двух путников, случайно встретившихся на каком-то безымянном полустанке своего бесконечного пути. Нам есть, что сказать друг другу, есть, о чем вспомнить… Мы даже можем расчувствоваться и испытать друг к другу нечто большее, чем обычное дружеское расположение… Но что толку, если оба мы — путники и каждый все равно пойдет своей дорогой?
—
Но ведь своей дорогой может пойти кто-то один, — возразил Мишин и не глядя ткнул окурок в пепельницу. — А второй останется и будет ждать, когда вернется тот, кто должен идти. Кто не может не идти…
—
А если он не вернется?
—А если вернется?
—
Я где-то читала, что на арабском языке глагол «ожидать» имеет только женский род и звучит дословно как «мои глаза остались на дороге». Так вот, Виктор, я не хочу, чтобы мои глаза оставались на дороге…
—
Но вы же сами сказали, Ингрид, что вы мне подходите, ведь так?
—
Вы не совсем правильно поняли меня, Виктор… — Ингрид потянулась к руке Мишина, властно развернула ее ладонью вверх и осторожно разгладила ее. — Вам подхожу не я, а ваши воспоминания о Патриции Хольман. Вы увидели ее во мне, и вам показалось, Виктор, что вы — это уже не вы, а совсем другой человек, которого я никогда не знала… Наша встреча случайна, согласитесь. Это судьба с ее игрой воображения и неизменными причудами… Вас инстинктивно тянет ко мне, но одновременно вы и боитесь этого. Вы ведь боитесь за меня, верно?
—
Да, боюсь, — пробормотал Мишин.
—
Вы бы не так боялись, если бы не чувствовали, что и меня тянет к вам?
—
Я не хочу об этом думать.
—
И тем не менее это так.
—
Вы очень уверенно говорите об этом…
—
Это не я! — мягко улыбнулась Ингрид. — Это говорят ваши глаза, ваши губы, линии на вашей ладони…
—
Вы не похожи на цыганку, Ингрид.
—
Господи, как вы наивны! Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже самому проницательному мужчине! — Ингрид чуть наклонилась к его ладони и легко провела по ней кончиком указательного пальца. — Вы очень сильный человек… И в то же время ранимый, как эльф. Вы боитесь признаться самому себе, что способны любить, любить очень нежно и страстно. Вам привычнее иное… Это нечто связанное с силой, с огромной концентрацией воли, характера…
Девушка неожиданно оторвала взгляд от ладони и тревожно посмотрела ему в глаза.
—
Что, Ингрид?
—
Кто вы, Виктор?
—
Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже Самому проницательному мужчине! — улыбнулся Мишин. — Вот видите, Ингрид, я уже вас цитирую. Вы спрашиваете, кто я? Человек. Вы же очень точно определили мою суть — путник. Я бы добавил только — усталый путник.
—
Сколько вам лет, Виктор?
—
Скажите вы, Ингрид.
—
Думаю, что очень-очень много, — серьезно ответила женщина. — По-моему, вы прожили уже несколько жизней и в каждой задерживались очень ненадолго…
—
Если бы мне сказали это два дня назад, я бы ответил: «Да, это действительно так».
—
А сегодня?
—
А сегодня мне кажется, что я не жил вообще…
—
Вам тревожно, да?
—
О нет, — Мишин накрыл ладонью ее сжатую в кулачок руку. — Сейчас мне очень хорошо. Я определенно испытываю что-то новое… Это очень теплое чувство, поверьте мне, Ингрид. Но я не вправе давать волю своим чувствам. Я просто немного расслабился. Совсем немного, чуть-чуть… Мне хорошо с вами, Ингрид… Я разговариваю с вами и одновременно пытаюсь вспомнить: а было ли мне когда- нибудь так хорошо?
—
Я могу вам чем-нибудь помочь?
—
Нет, Ингрид. Боюсь, что нет.
—
Зачем же вы назначили эту встречу?
—
Я не знаю…
—
Хотите, чтобы я ответила за вас?
—
Очень хочу, — Мишин улыбнулся. — И именно поэтому сделаю все, чтобы вы этого не сделали.
—
Вы всегда решаете за других?
—
Я одинок, Ингрид, — тихо произнес Мишин. — Неужели вы этого не видите? У меня просто нет опыта принятия коллективных решений. Я как-то всегда очень плохо уживался с другими индивидуумами.
