мир, он больше мне не грубит, а я больше не требую откровенности. Пришла зима. Когда я была девочкой, я так любила это время! Утром встанешь, выглянешь в окошко, увидишь снег, выпавший за ночь, выбежишь во двор и бегаешь, бегаешь по снегу, пока не замерзнешь и служанка не выбежит за тобой и не отругает. Мне в такие снежные дни все казалось, будто откуда-то доносятся музыка и поющие голоса, только я никак не могла понять откуда? “Это ветер шумит над равнинами, – сказала как-то матушка в ответ на мой вопрос. – Ангелы носятся вместе со снеговыми тучами и взбивают их своими белыми крыльями. Лишь чистые духом могут слышать их пение!” Больше я уж не слышу этой музыки… Как долго тянутся одинокие томительные дни! А за ними приходят такие же тягостные темные ночи, наполненные завываниями ветра, который проносится над замерзшими каналами, стучась во все ставни и запертые двери, словно бродяга, умоляющий о ночлеге…
Я все одна и одна, даже Марта редко выбирается из кухни, где греется у очага и мотает пряжу, так что мне часто некому подать воды. Беременность моя протекает тяжело. Приглашали доктора, по словам Гаспара, лучшего в Амстердаме. Он пощупал мне пульс, посмотрел язык и авторитетно поставил диагноз – разлитие желчи. Я и в самом деле выгляжу нездоровой. Похудела, осунулась, лицо землисто-желтое, и время от времени под сердце подкатывает такая страшная слабость, что я падаю там, где стою… Однажды сильно ушиблась, так что теперь все больше лежу в постели, читая молитвенник, пытаясь шить приданое ребенку. Или просто отдаюсь неглубокой дреме, где картины моей жизни проходят перед моим внутренним взором, смутные и неясные, как тени в замерзших окнах…
Не упрекай меня в корыстолюбии, дорогая сестра, когда я признаюсь, что составляет мое главное удовольствие в эти томительные темные дни. Прекрасные камни, которые подарил мне Гаспар, всегда со мной, и когда я открываю коробочку и смотрю на них, мое сердце наполняется умиротворенным покоем и чистой, светлой радостью. Они стоят целого состояния, но я в этот миг не думаю об их цене. Эти камни… Как тебе объяснить? Они как будто живые, мыслящие существа, глядят на меня прозрачными лиловатыми глазами, излучая прелестный дрожащий свет. Ну и конечно, мне отрадно думать, что Гаспар приобрел их, заботясь о будущем нашего малютки, который все явственнее шевелится у меня под сердцем. Муж говорит только о мальчике. А я почему-то думаю, что будет девочка. Если так, милая Доротея, то я обязательно позову тебя в крестные матери малютки. Обращаясь к ребенку, который трепещет у меня в утробе, я мысленно уже зову его твоим именем. Может быть, я обманываюсь насчет пола младенца, но мне хочется думать, что будет дочка. Ты можешь судить поэтому, как я стосковалась по тебе, любимая сестричка!
Скоро Рождество, и я надеюсь, Гаспар не уйдет в этот день из дома. Биржа будет закрыта, так что у него не найдется причин покидать меня в праздник. Придут ли к нам гости? Сумею ли я их достойно принять? К моему стыду и огорчению, у меня еще не было ни единого случая показать друзьям и знакомым Гаспара, какая я хозяйка. Не было даже приема в честь моего прибытия в Амстердам. Тогда это вызвало у меня слезы, но теперь я уже ничему бы не удивилась. Мой муж так нелюдим… Марта говорит, он всегда таким был, но если прежде его страстью, которой он предавался день и ночь, была работа, теперь он увлечен игрой. С тех пор как он подарил мне алмазы, я уже не спрашиваю, каково наше состояние, успешны ли его сделки. Упаси меня Бог давать ему советы! Его это страшно злит. Он убежден, что всегда поступает правильно и ему нет равных в коммерческих делах. Вдруг вообразить себя купцом, не будучи даже членом гильдии… Но сейчас в Амстердаме много таких безумцев. Много денег и мало людей… Город на две трети вымер от чумы. Она постучалась в каждый дом, обескровила кварталы ремесленников и взвинтила цены. Биржевая игра процветает, спекуляция ценными бумагами растет… А Марта не может принести с рынка порядочного куска мяса. Впрочем, и денег я уже не могу ей давать. Теперь, после того как моя шкатулка разорена, приходится изворачиваться с теми грошами, которые выдает раз в неделю Гаспар, а на них не прокормишь и воробья. Уголь и дрова мы теперь бережем, так что дом окончательно промерз. Топим только в спальне, и еще тлеет очаг в кухне. Едим лишь капустный суп и вареную репу, зато под подушкой у меня хранится огромное богатство. Может быть, безумие заразительно и я становлюсь такой же помешанной, как мой муж, но странно – вид алмазов насыщает меня, когда я голодна, и согревает, если в спальне холодно. Иногда я даже разговариваю с ними, так велико мое одиночество…
Спросила у Гаспара, будут ли у нас гости на Рождество. Ответ был краток и груб: “Зачем это? К чему? Притащатся сюда, чтобы пить и объедаться за мой счет, а за спиной будут болтать всякие гадости! У меня слишком много врагов, женушка, чтобы я мог позволить себе верить людям!” Итак, гостей не будет. Когда ты, милая сестра, будешь праздновать Рождество в кругу семьи и друзей, когда вы поднимете серебряные кубки с подогретым вином, приправленным пряностями, разрежете жареного гуся и обменяетесь пожеланиями, не вспоминай обо мне, иначе тебе кусок не пойдет в горло. Мое Рождество будет черным, черным, как ночь за окном. Но помолись обо мне, когда будешь ложиться спать, ибо, видит Бог, твои молитвы нужны бедной, вечно любящей тебя Каролине!»
Из динамиков раздался голос стюардессы, призывающей пристегнуть ремни и приготовиться к посадке. Александра выполнила это машинально и, сложив письмо, отправила его в коробку. Закрыв крышку и примотав ее для верности бумажным скотчем, всегда болтавшимся у нее в сумке, женщина поклялась себе обязательно обнародовать эти письма, сколько бы усилий ни пришлось для этого приложить. «Ван Гуизия считают своим и в Нидерландах, и в Бельгии. Там ухватятся за это открытие. Проморгали, упустили! Придется им есть из моих рук! За этот архив любой крупный музей в Амстердаме или в Брюсселе не пожалеет выложить… Сколько же можно попросить? Спрошу Альбину, она все знает!»
Но Альбина попала в больницу на другой день после ее приезда. Пришлось бегать по всей Москве, собирая справки и назначения для очередной операции, покупать лекарства, попутно рассовывать по клиентам приобретенные в Версале вещи и собирать новые заказы, уже по бельгийскому каталогу, на который Альбина не возлагала никаких надежд. Чутье редко ее подводило. Она вынесла свой вердикт, просмотрев, уже перед самой операцией, в начале марта, только что присланный ей уточненный каталог, с детальными описаниями лотов, и вручив его своей преемнице:
– Собирай заказы, если сумеешь. Может, мебель попадется дешевая. Остальное – барахло.
– Я все-таки хочу поехать, – призналась Александра.
– Зря потратишь время. – Альбина взмахнула отекшей, синеватой рукой, показывая, что у нее нет сил спорить. Ее лицо напоминало маску, врачи запретили женщине ходить, боясь, что оторвется тромб. На этот раз операция предстояла на сердце. – Слушай… Возьми ключ от моей квартиры, зайди и забери из шкафчика, который в спальне, мои блокноты. Там все контакты. Все клиенты за тридцать лет. Я тебе их дарю. Ключ потом отдашь моей племяннице. Она о тебе знает. Квартира ей завещана.
– Перестань, – содрогнулась Александра. Старая приятельница впервые выглядела так беспомощно и говорила так безнадежно. – Ты что, умирать собралась? Вот погоди, тебя починят, и запрыгаешь, как новенькая!
– Брось, – поморщилась Альбина, со свистом втягивая воздух. Ее огромная грудь, растекшаяся под безразмерной ситцевой рубашкой, даже не всколыхнулась при этом. – Мне конец. Да я ничего не боюсь, сама себе надоела. Но конечно, странно, как это мир будет существовать дальше без меня. У тебя бывает такое чувство, будто все, что есть вокруг, создано только для одного зрителя, и зритель этот – ты сама? А тут вдруг подходит к тебе кто-то, трогает за локоток и так ласково говорит: «Шоу заканчивается, собирайтесь потихоньку на выход!» И выясняется, что в зале сидела не ты одна, и без тебя прекрасно обойдутся. Ну, не смотри на меня такими круглыми глазами. Иди.
Альбина не ошиблась и в этом своем прогнозе. Она умерла спустя сутки после операции, не приходя в сознание, в реанимации. Александра выполнила ее указания и забрала к себе весь архив. Племянница, с которой она столкнулась в квартире покойной и которую никогда прежде не видела, внимательно пересмотрела каждый блокнот, прежде чем отдать его, а у художницы вертелся на языке вопрос: где эта девушка, далеко не бедная, судя по золотым украшениям в ушах, на шее и на пальцах, пропадала все последние годы, когда тетка, завещавшая ей квартиру в центре, так тяжело болела? Но конечно, Александра ни о чем не спросила.
К тому времени все письма Каролины Ван Гуизий к Доротее Ван Хейс были прочитаны от строчки до строчки, и женщина окончательно убедилась в том, что к ней попали воистину уникальные документы. Она бродила, как во сне, часто переставая осознавать окружающую действительность и уносясь мыслями в 1636 год, где произошла развязка драматической истории, свидетелем которой она так внезапно оказалась.
После мрачного Рождества Каролина написала сестре только в феврале.
«Милая моя, я все время была больна, так что даже не могла держать перо в руке. Марта тоже хворает
