Ведь он не может думать, будто я ворую из денег на хозяйство! Он наверняка знает, что я добавляю свои деньги, и все же осмелился меня попрекнуть… На душе так черно… Я виновата перед тобой, сестра, ведь, прочитав мое письмо, ты можешь воспылать отвращением к замужеству и к мужчинам. Не все они таковы, милая Доротея, наверное, не все… Помнишь ли, когда о моем замужестве еще только говорили в Брюгге, жена окружного судьи предостерегала меня от возможной ошибки? Эта достойнейшая женщина с истинно материнской мягкостью изрекла слова, которые сейчас горят передо мной в сумраке столовой, как огненная надпись, появившаяся на стене перед Валтасаром и его нечестивыми сотрапезниками. Она сказала: “Итак, Каролина, поскольку вы лишились матери, я должна предостеречь вас вместо нее. Вы приняли предложение от человека, которого едва знаете, который хотя и родился у нас в Брюгге, но давно уехал и до сего дня жил на чужбине. Ни о его привычках, ни о вкусах и склонностях вы не знаете ничего. Кроме того, он годится вам в отцы, ему уже пятьдесят два года, он ровно вдвое вас старше. Не надеетесь ли вы с ослеплением, свойственным всем девушкам, изменить вашего мужа к лучшему, если вас вдруг что-то в нем не устроит? Увы, должна предупредить – даже молодые люди меняются с трудом, люди же в возрасте Ван Гуизия – никогда! Вы будете жить с ним, томясь невозможностью чтолибо изменить и кляня себя за ошибку. Тем более он увозит вас в Амстердам, где ваша семья будет лишена возможности подать вам помощь и совет. Подумайте еще раз, Каролина, если идете замуж по расчету. Но если в вашем сердце поселилась любовь, которую умудрился вызвать этот мрачный, странный, уже не молодой человек, то не думайте вовсе! Выходите за него и молите Господа, чтобы он благословил ваш союз!” Ах, она читала в моем сердце яснее, чем я сама! Тогда я не сомневалась в том, что люблю Гаспара и не перенесу, если свадьба отложится или сорвется!

Доротея, я гибну, задыхаюсь от горя… Я бы велела нанять дорожную карету и отправилась к вам, в Брюгге, бросив здесь все вещи из приданого, только бы не видеть больше этого жестокого, черствого человека, одержимого одной любовью – к деньгам… Но мое здоровье последнее время требует заботы и покоя. Я ношу под сердцем дитя, дорогая сестра, и ты узнаешь это первая… Ты, а не он – это яснее всего скажет тебе о том, на что похоже мое замужество! Мой христианский долг призывает терпеть, долг жены и матери – заботиться и смиряться. Быть может, моя жертва не будет напрасной, и я сумею разбудить в этом человеке хоть искру любви и сострадания к тому малютке, которому суждено появиться на свет… Мне страшно думать, что причиной внезапного сватовства Гаспара являлось лишь мое приданое, деньгами из которого он теперь всецело распоряжается… Марта говорит, он выгнал из дома обоих сыновей от первого брака, едва те подросли, придумав какой-то повод, обвинив их в непочтительности. Цель – не выделять им денег из наследства покойной жены, как он обязан по закону. Не ждет ли и моего ребенка та же страшная участь? Вот какими тревогами я терзаюсь, милая сестра, вместо того чтобы радоваться. Сон не идет ко мне, и я пишу, пишу, боясь остаться наедине со своими ужасными мыслями…»

Александра давно дочитала письмо, но еще некоторое время держала его, остановив пристальный взгляд на имени Ван Гуизия. Как только она прочла его впервые, по ее щекам забегали горячие мурашки, кровь прилила к лицу. Отчаянно захотелось пить. Она схватила со столика забытый сок и залпом опустошила стаканчик.

«Вот почему имя Ван Хейсов показалось мне знакомым на аукционе! Теперь я все вспомнила. У Ван Гуизия была жена из рода Ван Хейсов, эта несчастная Каролина! Барельеф на ее надгробии, изготовленный в мастерской Ван Гуизия, предположительно им самим, экспонируется теперь в Южной церкви, в Амстердаме. Туда же перенесен и ее прах. Там написано: “Здесь лежит Каролина Ван Гуизий, урожденная Ван Хейс, да покоится ее душа с миром!” Изображена крылатая фигура, уносящая в небо молодую женщину, завернутую в плащ, как в саван, с распущенными волосами, с закрытыми глазами. Я очень хорошо помню этот барельеф, он довольно необычен. Вот удача так удача!»

У нее мелькнула мысль о возможном написании статьи. Как минимум стоит перевести письма, хотя бы выборочно, сопроводив их необходимыми комментариями. Александра знала несколько некоммерческих изданий, которые ухватятся за такую сенсацию. Манила и возможность сделать себе имя за рубежом. Она не видела в этом ничего невозможного. Такой шанс выпадает раз в жизни, редко повторяясь дважды. «Мне все-таки удивительно повезло! Ван Гуизий – ведь это фигура, великий мастер с мировой известностью! Конечно, его слава не так широка, как у его соотечественников и современников Рубенса и Ван Дейка, но это и понятно. Резчики по дереву никогда не были так же популярны и имениты, как живописцы! Какое открытие! Удивительные письма! Даже жутковато становится, будто следишь в щелочку за жизнью давно умершего гения, находясь в его доме, в его спальне, буквально за плечом у его жены, а он об этом не подозревает!»

Художница жадно схватила следующее письмо.

«Милая Доротея, я все ему сказала. Гаспар несколько минут смотрел на меня таким странным, застывшим взглядом, будто не понял или не слышал. Потом разомкнул губы и с одышкой проговорил: “Что ж, я сумею обеспечить тебя и ребенка. Тебе не придется на меня жаловаться. Мои старшие сыновья оказались неблагодарными и дерзкими, но тем больше получит младший. Он будет богат, этот мальчишка!” И муж потрепал меня по щеке своей жесткой, покрытой шрамами от порезов ладонью. Вчера он был со мной почти ласков. Приказал подать лучшего вина и заставил меня тоже выпить, шутил и смеялся, так что даже старая Марта развеселилась. Когда старуха смеется, ее коричневое лицо становится похоже на пустой кожаный кошелек, покрытый глубокими складками. Похихикав и выпив с нами стакан вина, старуха пожаловалась, что наша Адельгейде, молодая девушка-поденщица, ежедневно приходившая прибираться и помогать на кухне, заболела и попала в больницу. Гаспар выругался и сплюнул в камин, на шипящие уголья. “Будет ли конец этой чуме, – крикнул он, – в городе совсем не осталось народу! Ты вот ругаешься, Каролина, что я перестал работать, а на кого мне работать, скажи на милость? Кто не помер еще, тот уехал, а те, кто остался, не думают больше об украшении своих жилищ моей знаменитой резьбой. Прошло то время, драгоценная женушка! Сейчас можно заработать лишь на бирже, вот так-то, и клянусь Господом, завтра я сделаю кое- что для тебя и для твоего мальчишки!” Муж выпил еще два стакана, один за другим, язык у него развязался, глаза заблестели, и он начал так поглядывать на меня, что Марта поспешила уйти на кухню. Увы, Доротея, Гаспар бывает со мной ласков только пьяный. Когда он трезв, то все ворчит из-за непомерных расходов. А в моей шкатулке осталось уже меньше четырехсот флоринов… Как я ни изворачиваюсь, то и дело приходится отпирать ее и выдавать Марте монету-другую. Цены ужасно выросли, а мой муж ничего знать не хочет. Будь его воля, мы бы питались одним водянистым супом с прогорклым маслом и селедкой. По его мнению, этого вполне достаточно».

Следующее письмо уже сразу начиналось с горестных признаний. Несчастная женщина не в силах была соблюдать формальности и спешила излить душу.

«Доротея, мой единственный верный друг, я едва удерживаю в руке перо и почти ничего не вижу из-за слез, застилающих мне глаза. Какой ужасный день! Утром, по обыкновению, Гаспар оделся и ушел на биржу искать счастья. Я уже начала привыкать к этому. Устроившись у камина – у нас наступили сильные холода, – я занялась шитьем. Ближе к полудню вошла Марта и попросила выдать ей денег для рынка. Я хотела снять с шеи ключ, но там его не оказалось. На ночь я снимаю ключ, а утром снова надеваю его и весь день ношу рядом с распятием. Но теперь я стала такой забывчивой… Пошарив в кармане платья, я все же нашла ключ и, вынув из шкафа шкатулку, отперла ее. В следующий миг мои колени подкосились, я бы расшиблась о каменные ледяные плиты пола, если бы подоспевшая служанка не подхватила меня сильными жилистыми руками. Шкатулка была пуста! Марта взглянула на нее и тоже все сразу поняла. Она усадила меня в кресло и, скорбно поджав губы, подкинула в очаг несколько поленьев. И вовремя, меня начинал бить озноб, но не от холода, а от волнения. “Что ж поделать, хозяйка, – сказала старуха, перемешав угли и дав дровам разгореться. – Такова ваша доля. Хозяин не так плох, как кажется, намерения-то у него добрые. Только вот беда, не переспоришь его. Задумал разбогатеть на бирже, и все тут! Такой человек вроде горького пьяницы – и рад бы остановиться, да уж не может, сама кровь в нем отравлена. Давно он подбирался к вашим деньгам. Видно, ему невтерпеж стало…” Старуха говорила и говорила, а я думала только об одном – что он скажет мне, когда вернется? Что я ему скажу? Но конечно, я никак не ожидала того, что произошло дальше…

Гаспар вернулся раньше обычного, страшно возбужденный, будто пьяный, но я тут же уловила, что вином от него не пахнет. Он пошатывался, хохотал и, увидев меня в кресле, где я просидела весь день, готовя приданое малютке, громогласно заявил: “Ну, теперь-то ты не скажешь, что я плохой муж! Кто еще дарит женам такие подарки!” Я, пытаясь говорить спокойно, спросила, о каких подарках речь? Гаспар вынул