на тонах, мягко говоря, повышенных что-то объяснить этому достойному джентльмену относительно брака, возраст которого вполне сопоставим с его собственным возрастом? Толпа утратила к нам интерес и понемногу начала перетекать обратно в очередь за модельками часовых башен и за открытками с изображением нейтральной зоны или пустых песчаных пляжей контрольно-следовой полосы.

Мы двинулись дальше. Я еще не настолько пришел в себя, чтобы извиниться за вспышку. Единственное, на что я был пока способен, это понизить до минимума тон и хотя бы по видимости сохранять здравость мысли. Шли мы бок о бок, быстрее, чем раньше. О том, что и у Бернарда в душе бушует ураган, свидетельствовало выражение его лица — или, вернее, отсутствие всякого выражения.

Я сказал:

— Она не просто перескакивала с одной пригрезившейся ей утопии на другую. Она искала. Она не пыталась делать вид, что знает ответы на все вопросы. Это был поиск, приключение, которого она искренне желала бы любому человеку, хотя и не пыталась ничего никому навязывать. Да и возможностей у нее таких не было. Она же не инквизицию пыталась учредить. К догматике, к организованным формам религии у нее интереса не было. Картинка, которую нарисовал Исайя Берлин, в данном случае не имеет отношения к делу. Не было такой цели, ради которой она стала бы жертвовать другими людьми. Никаких яиц она разбивать…

Перспектива хорошего спора оживила Бернарда. Он встрепенулся, и я сразу же почувствовал, что меня простили.

— Ты неправ, мальчик мой, совершенно неправ. Назови это хоть поиском, хоть приключением, обвинения в абсолютизме это с нее не снимает. Ты мог быть либо с ней вместе, делать то же самое, что делает она, либо — нет тебя. Ей хотелось медитировать, изучать мистические тексты и все такое, и ничего дурного в этом нет, вот только это не для меня. Я предпочел вступить в лейбористскую партию. А этого она перенести не могла никак. И в конечном счете настояла на том, что жить мы будем раздельно. Я как раз и был одним из тех яиц. Были и другие — дети, например.

Пока Бернард говорил, я пытался понять, чем, собственно, я в данный момент занят: пытаюсь примирить его с покойной женой?

Так что сразу после того, как он договорил последнюю фразу, я дал понять, что полностью с ним согласен, поднял руки ладонями вперед и сказал:

— Слушай, а чего тебе больше всего не хватало, когда она умерла?

Мы дошли до одного из тех мест у Стены, где прихоть картографа или какой-нибудь давно забытый приступ политического упрямства вызвали к жизни внезапный спазм, изгиб прямой линии, при том, что буквально через несколько метров стена возвращалась к прежнему своему течению. В непосредственной близости от этого места стояла пустая дозорная вышка. Не говоря ни слова, Бернард начал карабкаться вверх по лестнице, и я за ним следом. Взобравшись наверх, он указал на что-то рукой:

— Смотри.

Вышка напротив, как и следовало ожидать, тоже пустовала, а внизу, в свете люминесцентных прожекторов, на расчерченном граблями песке, под которым скрывались мины противопехотные и мины- ловушки, а также автоматические спуски для пулеметных турелей, десятки кроликов беззаботно перескакивали от одного клочка зелени к другому.

— Ну, хоть кому-то это пошло на пользу.

— Их счастливые времена скоро кончатся.

Какое-то время мы постояли молча. Смотрели мы вдоль Стены, которая, собственно, представляла собой две параллельных стены, разнесенных в этой точке примерно метров на сто пятьдесят. Я ни разу еще не был на границе ночью и, глядя вниз на этот широкий коридор, на проволоку, песок, подсобную дорогу и симметричные линии фонарей, поражался его незамутненной ясности, его невинному бесстыдству. Как правило, государственная система всеми силами старается скрывать свою жестокую, нечеловеческую сущность, здесь же она была явлена с рекламной прямотой и светилась едва ли не ярче, чем неоновые огни на Куфюрстендамм.

— Утопия.

Бернард вздохнул и, видимо, собрался было что-то ответить, но тут до нас донеслись людские голоса и смех сразу с нескольких сторон. Наблюдательная вышка заходила ходуном: люди двинулись вверх по деревянной лестнице. Наше уединение оказалось чистой воды случайностью, прорехой в толпе. Буквально через несколько секунд рядом с нами толпилось еще человек пятнадцать, щелкая фотоаппаратами и возбужденно переговариваясь по-немецки, по-японски и по-датски. Мы протиснулись вниз по лестнице, навстречу восходящему потоку, и пошли дальше.

Я решил, что Бернард забыл о моем вопросе или решил на него не отвечать, но, когда дорожка вышла к ступенькам старого здания Рейхстага, он сказал:

— Больше всего мне недостает ее серьезного отношения к жизни. Она была одной из немногих знакомых мне людей, которые собственную жизнь воспринимали как некий проект, предприятие, что-то такое, что нужно взять под контроль и направить, ну, скажем, к пониманию, к мудрости — если воспользоваться ее собственной терминологией. Большинство из нас планы строят в отношении денег, карьеры, детей и так далее. Джун же пыталась понять — бог знает — себя саму, экзистенцию, «творение». И ее раздражало, что все мы просто плывем по течению, пассивно принимая то, что с нами происходит, «как сомнамбулы» — ее слова. Той чуши, которой она забивала себе голову, я терпеть не мог, но я был просто влюблен в ее серьезное отношение к жизни.

Мы подошли к краю большого котлована, двадцатиметровой траншеи, окруженной грудами земли. Бернард остановился и добавил:

— Долгие годы мы с ней либо воевали, либо попросту игнорировали друг друга, однако ты прав, она меня любила, и если взглянуть на это с твоей точки зрения…

Он сделал жест в сторону траншеи.

— Я об этом читал. Здесь когда-то была штаб-квартира гестапо. А теперь вот копают, изучают прошлое. Я не знаю, каким образом человек моего поколения должен реагировать на такие вещи — преступления гестапо, нейтрализованные археологией.

Теперь я заметил, что траншея выкопана вдоль чего-то, похожего на тюремный коридор, в который выходили двери из выложенных белым кафелем камер, — мы стояли как раз над ними. В каждой из них едва-едва мог поместиться один заключенный, и в каждой в стену были вмонтированы два железных кольца. В дальней части пустыря стояло невысокое здание, музей.

Бернард сказал:

— Они раскопают ноготь, выдернутый у какого-нибудь несчастного, вычистят его и поместят в снабженный ярлычком стеклянный ящик. А в километре отсюда штази сейчас тоже наверняка чистят свои собственные камеры.

В голосе его всплеснула такая горечь, что я обернулся и посмотрел на него. Он прислонился всем телом к металлической опоре фонаря. Выглядел он усталым и исхудавшим; если снять пальто, как раз и останется — столб. Он провел на ногах уже почти три часа, а теперь его сушило остаточное чувство гнева — от войны, которую как очевидцы теперь могут вспомнить только люди старые и слабые.

— Тебе бы передохнуть не мешало, — сказал я. — Тут неподалеку есть кафе, как раз возле блокпоста «Чарли».

Я понятия не имел, сколько еще нам туда идти. Когда мы тронулись с места, я обратил внимание на то, как медленно и напряженно он делает каждый шаг. И выругал себя за безалаберность. Мы перешли улицу, которую Стена превратила в тупик. При свете уличных фонарей лицо Бернарда, покрытое капельками пота, выглядело серым, а глаза блестели слишком ярко. Его тяжелая нижняя челюсть, самая добродушная черта на этом большом лице, слегка подрагивала — первый намек на старческий тремор. Я разрывался между желанием подогнать его немного, чтобы как можно быстрее доставить его туда, где тепло и можно перекусить, и страхом, что ему станет плохо прямо здесь и сейчас. Я понятия не имел, как в Западном Берлине можно вызвать «скорую помощь», а здесь, в трущобном приграничье, телефонов не водилось вовсе и даже немцы были туристами. Я спросил его, не хочет ли он присесть и отдохнуть, но, судя по всему, он просто меня не услышал.

Я повторил вопрос — и тут услышал автомобильный гудок и нестройные приветственные крики. Яркие прожекторы у блокпоста «Чарли» окружили молочно-белым гало заброшенное здание впереди нас.