Буквально через несколько минут мы вышли прямо к кафе, и перед нами развернулась, словно в замедленной видеозаписи, та самая сцена, которую мы с Дженни наблюдали сегодня утром по телевизору: спартанская обстановка караульных помещений, многоязычные указатели и полосатые ворота и толпа доброхотов, по-прежнему приветствующая идущих с востока пешеходов, похлопывающая по крышам «Трабантов», правда, с несколько меньшей одержимостью, будто нарочно для того, чтобы продемонстрировать разницу между телевизионной постановкой и реальной жизнью.

Я подхватил Бернарда под руку, и мы остановились, чтобы впитать в себя это зрелище. Потом протиснулись сквозь толпу ко входу в кафе. Однако оказалось, что люди, мимо которых мы шли, стояли в очереди, и внутрь их пропускали только тогда, когда освобождалось место. А кто захочет освобождать столик в такой час? Сквозь запотевшие изнутри окна видны были счастливые обладатели еды и напитков, словно ватой обернутые спертым воздухом кафе.

Я уже совсем было вознамерился проложить себе дорогу внутрь силой, сославшись на медицинскую необходимость, но тут Бернард вырвал у меня руку и быстрым шагом пошел прочь через дорогу, к островку безопасности возле американской караулки, где, собственно, и столпилась большая часть людей. До самой этой секунды я не видел того, что видел он. После он уверял меня в том, что все составные части ситуации уже были на своих местах, когда мы вышли к блокпосту, но я увидел красный флаг только после того, как окликнул Бернарда и побежал за ним следом. Флаг был прикреплен к короткой палке — может быть, просто отпилили ручку от швабры, — и держал его в руках худощавый парнишка лет двадцати с небольшим. На вид он был похож на турка. Черные курчавые волосы, черная одежда: черный двубортный пиджак поверх черной футболки и черных джинсов. Он прохаживался перед толпой, откинув назад голову и положив флагшток на плечо. Когда он сходил с бордюра и оказывался на пути у очередного «Вартбурга», дорогу он уступать не спешил, и машинам приходилось объезжать его.

Это была откровенная провокация, и она как раз начала приносить вполне ожидаемые плоды, поэтому Бернард и сорвался с места. Противники молодого человека представляли собой компанию довольно пеструю, но на кого я сразу обратил внимание, так это на двоих мужчин в деловых костюмах — юристов или бизнесменов, — стоявших прямо у края тротуара. Когда молодой человек проходил мимо, один из них молниеносно выбросил руку и ударил его в подбородок. Это был даже не столько удар, сколько пощечина. Революционный романтик отскочил в сторону и пошел дальше, делая вид, что ничего не случилось. Старуха в меховой шапке выкрикнула в его адрес какую-то длинную фразу и подняла зонтик. Стоявший рядом с ней джентльмен принялся ее успокаивать. Человек с флагом поднял свой символ веры повыше. Второй похожий на адвоката мужчина сделал несколько шагов вперед и съездил его в ухо. Удар прошел вскользь, но его хватило, чтобы парень пошатнулся. Даже не дотронувшись до того места, на которое пришелся удар, он двинулся дальше. К этому моменту Бернард успел добраться уже до середины дороги, я бежал следом.

С моей точки зрения, человек с флагом вполне заслужил все то, на что столь откровенно напрашивался. Я беспокоился за Бернарда. С левым коленом у него, судя по всему, было что-то неладное, но он, прихрамывая, широким шагом несся впереди меня. Он уже успел заметить следующий номер программы — куда более зловещую манифестацию, которая во весь опор мчалась со стороны Кохштрассе. Их было примерно с полдюжины, и они перекликались на бегу. Слова я слышал, но до какого-то момента не придавал им значения. В городе праздник, вечер выдался длинный, и вот им захотелось выкинуть хоть что- нибудь — так мне хотелось думать. Они заметили, как парня ударили по голове, и их это явно воодушевило. Им было лет по шестнадцать — двадцать. Вся эта группа буквально излучала этакую жлобскую злобу: экстравагантные деграданты с прыщавыми бледными лицами, бритыми головами и отвисшей влажной нижней губой. Турок заметил, что они бегут по направлению к нему, дернул головой, как танцор танго, и повернулся к ним спиной. Вести себя эдак вот в этом месте в день полного и окончательного крушения коммунизма мог либо мученик, заранее примеряющий нимб святого, либо безнадежный мазохист, которому доставляет удовольствие, когда его избивают публично. Понятно, что большая часть толпы считала его чокнутым и не обращала на него внимания. В конце концов, Берлин видал и не такие виды. Но сегодня степень опьянения была как раз подходящей, и в некоторых головах явно успело возникнуть смутное желание хоть кого-нибудь хоть за что-нибудь наказать — и, видимо, человек с флагом умудрился привлечь их внимание.

Я догнал Бернарда и положил руку ему на плечо.

— Бернард, не вмешивайся. Это опасно.

— Чушь, — сказал он и стряхнул мою руку.

Мы оказались возле турка на несколько секунд раньше, чем парни. От него сильно пахло пачулями. В моем представлении марксистско-ленинская мысль должна была иметь несколько иной запах. В том, что он дешевая подделка, не осталось никаких сомнений. Я едва успел сказать: «Пойдем отсюда» — и дернуть Бернарда за рукав, когда подоспела банда подростков. Он встал между ними и их жертвой и раскинул руки в стороны.

— Спокойно, — сказал он, старомодным, наполовину строгим, наполовину добродушным голосом английского «бобби».

Неужели ему и впрямь показалось, что он слишком старый, слишком худой и длинный, слишком внушительный и потому его не станут бить? Парни остановились как вкопанные, сбившись в кучу, тяжело дыша, вывалив язык и отвесив нижнюю челюсть, ошарашенные этим жердяем, этим пугалом в пальто, которое встало у них на пути. Я заметил, что у двоих на лацканах пришпилены серебряные свастики. У другого свастика была вытатуирована на костяшке кулака. Обернуться назад я не решился, но почему-то мне показалось, что турок воспользовался представившейся возможностью, чтобы свернуть флаг и улепетнуть восвояси. Двое похожих на адвокатов мужчин, поразившись тому, чем обернулась их собственная наклонность к насильственным действиям, затесались поглубже в толпу и стали наблюдать за нами.

Я огляделся вокруг, надеясь на помощь. Американский сержант и двое солдат как раз отправились на переговоры со своими восточногерманскими визави и в этот момент удалялись от нас. Удивление молодых людей быстро переросло в гнев. Внезапно двое из них рванули с места, пробежав мимо Бернарда, но знаменосец уже успел протиснуться сквозь дальние охвостья толпы и удирал теперь во все лопатки. Он завернул за угол на Кохштрассе и исчез.

Двое бритоголовых кинулись было следом, но как-то вполсилы, и вскоре вернулись к нам. Бернард тоже сойдет.

— А теперь проваливайте отсюда, — твердым голосом сказал он и махнул на них, как на стаю птиц, тыльными сторонами ладоней.

Я подумал: интересно, а оттого, что эти люди со свастиками именно немцы, как следует к ним относиться, с большим пониманием или с большим отвращением? Но тут самый маленький из них, башкастый парнишка в летной куртке, выскочил вперед и ногой ударил Бернарда в голень. Я услышал тупой звук удара ботинка о кость. Еле слышно — удивленно — выдохнув, Бернард сложился по частям и осел на асфальт.

Толпа возмущенно заворчала, но помочь никто не спешил. Я сделал шаг вперед, попытался ударить в ответ, но промахнулся. Впрочем, парню и его приятелям я был неинтересен. Они уже собирались вокруг Бернарда, приготовившись, видимо, забить его ногами насмерть. Последний взгляд в сторону караулки результатов не дал: сержанта и солдат видно не было. Я дернул одного из парней назад за воротник и попытался дотянуться до второго. Но их для одного меня было слишком много. Я увидел, что два, а может быть, и три черных башмака уже занесены для удара.

Но с места они так и не двинулись. Они замерли в воздухе, потому что именно в эту секунду из толпы выскочила фигурка и вихрем пролетела мимо меня, поливая парней отчаянной и хлесткой скороговоркой. Это была молодая женщина, и она была в ярости. Ее власть была властью улицы. Ее слова били прямо в цель. Она была ровесницей, предметом вожделения и страсти. Она была — звезда и застала их за деянием постыдным даже по их собственным меркам.

Она презирала их, и корни этого презрения уходили в сексуальность. Им казалось, что они мужчины, она же низвела их до нашкодивших детей. Они не могли себе позволить стушеваться перед ней, показать спину. Но именно это они и сделали, хотя и пытались, как могли, сохранить лицо: они смеялись, пожимали плечами, выкрикивали в ее адрес гнусности. Они притворились, друг перед другом, перед самими собой, что им вдруг стало скучно, что где-нибудь там им будет куда интересней. Они двинулись в сторону Кохштрассе,