— Слушсь! — рявкнул голос вахмистра, и что-то тяжело проволочили по полу.

— Мерзавцы! — сказал женский голос. — Я бы их попросту расстреляла.

— Не-ет, — протянул голос Краскова, — мы устроим развлечение поинтереснее... Но это позже, а сейчас надо все-таки докопаться, кто из них занимался вашим делом. Давай последнего! — крикнул он кому-то.

— Доброе утро, — сказал голос Гуляева.

— Доброе утро, — ответил Красков, и женщина что-то выбормотала неслышно.

— Владимир Гуляев, судя по удостоверению, — сказал Красков. — Скажите, Володя, вы из какой семьи?

— Отец — учитель гимназии, — сказал ровный голос Гуляева. — Что еще вас интересует?

— Меня вот что интересует, — в тон ему ответил Красков, — вы с красными по идейным соображениям?

— Как вам сказать... — сказал голос Гуляева, и Клешков похолодел от самого тона его слов, — Пожалуй, я объясню.

Была пауза. Клешков почувствовал, как слезы душат его. Прав, прав был начальник, гада считал он товарищем! Надо было раньше следить.

— Вы читали Бердяева? — спросил Гуляев за стенкой.

— Кое-что, — сдержанно ответил голос Краскова.

— Помните, он говорит о вечно женственном в русской натуре, об отсутствии в ней мужества?

— Да, это в его последней книге, забыл, как она называется...

— «Судьба России», — сказал Гуляев.

— Да-да! — возбужденно прокричал Красков. — Именно «Судьба России»!

— Ну вот, — говорил голос Гуляева, — а мне кажется, что большевики как раз и способны сделать из нас мужественный народ со своей мессианской задачей в нынешнем мире.

— Вот как? — сказал Красков. — А не сделают ли они из нас просто монархию наоборот? Но дело не в этом. Володя, вы делали обыск у Калитина?

— У часовщика? — спросил Гуляев.

— Да, — подтвердил Красков, — у часовщика.

— Делал, — сказал Гуляев после молчания.

— А какие вы книги у него нашли? — нетерпеливо спросил голос женщины.

Гуляев молчал.

— Нас, собственно, интересует даже не какие книги, а где они сейчас? — спросил Красков и, подождав, добавил: — Володя, не упорствуйте, я не хочу превращать вас в рагу, как этих... Я прошу вас нам помочь...

Гуляев молчал.

— Вывести! — крикнул Красков. — Полчаса на размышление, — добавил он.

Клешкова тоже подняли и, развязав ноги, повели в амбар.

Войдя, Клешков увидел Гуляева со связанными руками, приткнувшегося спиной к стене амбара. Не говоря ни слова, он прошел мимо и лег на землю.

— Били? — спросил Гуляев.

Клешков даже не посмотрел в его сторону.

— Саш, ты что? — спросил обиженный голос Гуляева. — Ты почему не отвечаешь?

— Ты кто? — спросил Клешков, съезжая по стене амбара и садясь. — Только не крути мне мозги: ты с нами или с ними?

— А-га, — сказал Гуляев, — значит, об этом все еще надо спрашивать?

Клешков вспомнил вдруг, как после броска бомбы первым вскочившим и побежавшим к дому был Гуляев, потом вспомнил, как они втроем брали Краскова, и устыдился.

— Уж больно мудрено ты с ним разговаривал, — сказал он примирительно, — и они с тобой как-то... В Мишку вон сразу пульнули.

Гуляев не отвечал, и Клешков замолчал тоже, вспоминая о Мишке и думая о том, что их ждет.

Ждала их смерть. О ней думать не хотелось. Клешков уперся подбородком в подогнутые колени и стал прикладывать к жесткой грязи галифе то одну, то другую воспаленную скулу.

Во дворе кричали, топали. Ржали лошади.

Клешков не то чтобы задремал, но как-то отвлекся ото всего и даже боль почти перестала его тревожить.

— Выходи! — раскрывая ворота, закричал давешний бородатый часовой.

Они вышли из амбара. Солнце стояло высоко на небе. За домом виден был клочок окруженного плетнем огорода и пристройки. Всю поляну, на которой стоял хутор, окружали мачтовые сосны, негромко рокотавшие о чем-то своем. На сосне, стоявшей отдельно от других, сидел молодой солдат и ладил петлю на длинном суку.

Клешков взглянул и отвернулся. Гуляев вышел вслед за ним и тоже посмотрел на петлю. Солдат на суку свистел. На крыльцо дома вышел угрюмый мужик в синей рубахе враспояску. Увидел черного борова, рывшегося невдалеке, и побежал на него с криком. Боров захрипел и умчался. На крыльцо вышел Краснов в фуражке, в кителе, в перчатках, за ним показалась в дверях Седая.

Огромный человек в военной форме подошел к крыльцу и, задрав округлую бородку, козырнул снизу.

— Все готово, вашбродь.

Клешков вдруг понял: этот человек заходил тогда к часовщику и потом умчался вместе с женщиной на подводе.

Красков спустился с крыльца и подошел к обоим.

— Ну, Владимир, — сказал он Гуляеву, — ничего не добавите к тому, что я хотел узнать?

Гуляев отвернулся, и Клешков вдруг проникся горячей жалостью к товарищу, которого он так оскорбил.

— А ты? — спросил Красков, холодно оглядывая Клешкова.

Тот ненавидяще мотнул головой.

— Хорошо, — сказал Красков, — будем кончать.

Он опять пошел к крыльцу, на ходу крикнув:

— Вахмистр, начинай!

Вахмистр козырнул и кинулся куда-то в сторону пристроек. Через минуту оттуда показалась процессия. Два солдата вели под руки обвисающего, но все-таки рвущегося из рук Фадейчева. Кожанка его была ржавой от крови. Лицо было разбито, один глаз не глядел. Зато другой, увидев товарищей, заблестел решительно и горделиво, и Фадейчев, выпрямившись, пошел сам — заплетающимися ногами, но сам.

Вахмистр поднес под сосну скамью из дома, и Мишка попытался на нее взобраться, но сил не хватило, и он чуть не упал вместе с ней. Вахмистр поднял и поставил его на скамью, а солдат сверху норовил накинуть петлю ему на шею.

Мишка с высоты скамьи осмотрел двор, единственным глазом подмигнул товарищам, откашлялся и сказал:

— А главному гаду я метку оставил.

Красков на крыльце усмехнулся и посмотрел на свою перевязанную ладонь.

— Желаете последнее слово? — предложил он любезно.

Мишка поднял голову и снова осмотрел двор. Непрерывно стрекотали где-то цикады.

— Да здравствует коммуна! — сказал Мишка. — Я за ее весь век бился, и она будет! А все вы, гады, сгниете середь червей без доброго слова.

Красков на крыльце поморщился и посмотрел в сторону Гуляева и Клешкова. Те смотрели на Фадейчева.

— А вам, родимым своим товарищам, — сказал Мишка, и голос его зазвенел, — желаю честной жизни и легкой смерти!

Он сам спрыгнул со скамьи, петля натянулась и дернулась...

Оба — и Клешков, и Гуляев — закрыли глаза.