вызвал его домоправителя.

— Кто держит слонов, должен иметь и высокие ворота, — сказал он ему, показывая на перекрытие ворот, до которого без труда мог рукой дотянуться всадник.

— Вот еще отыскался богач, подбирающий слоновьи объедки! — сказал домоправитель, внимательно разглядывая свои новые кожаные калоши с загнутыми кверху носками и расшитые золотой канителью.

Но слониха и в самом деле не могла войти в низкие ворота, и на задворках усадьбы пришлось проломить глинобитную стену, чтобы ввести ее в сад.

В королевском слоновнике не приучали слонов к черным работам, но Ситора за долгие годы жизни накопила достаточный опыт, была сообразительна и умела пятиться назад с приседанием, когда кланялась королю в дни праздников.

В саду поспели абрикосы, и Джан Мамад потребовал от домоправителя корзину спелых абрикосов, чтобы приохотить слониху к труду. Но домоправитель придерживался иного взгляда на дрессировку животных, а потому прислал для слонихи тугие розги, срезанные с карагача. Тогда Джан Мамад сам обошел абрикосовые деревья и собрал в рогожу побитые и подгнившие плоды.

После этого началась работа. Поденщики, подкапывали пни, залезали в ямы и подрубали корни. Затем обматывали корни канатом, концы которого тянулись к лямке из сыромятной кожи. Джан Мамад надевал лямку на шею слонихи и заставлял Ситору пятиться назад. И слониха пятилась, придерживая канат зубами и хоботом. Вытащив из ямы огромный пень с уродливыми корнями, она еще продолжала несколько шагов волочить его по земле. Затем приседала и кланялась пню с той же вежливостью, как кланялась королю.

Джан Мамад тут же насыпeл ей полведерка абрикосов, и Ситора принималась есть. Гнилые абрикосы она старалась забросить на деревья. Съев угощение, она кончиком хобота поднимала за ручку порожнее ведерко и возвращала его Джан Мамаду.

После третьего дня Джан Мамад понял, что он просчитался, выдавая так щедро лакомство слонихе, и что ему не хватит абрикосов до конца работы. Поэтому он попробовал сократить выдачу. Но слониха уже не соглашалась на уменьшенный паек. Она возвращала ведерко Джан Мамаду и требовала добавки, нетерпеливо размахивая хоботом и испуская настойчивые крики, походившие одновременно на звучание медной трубы и вопли попугая.

Вечером Джан Мамад отвел слониху в конец сада, где была сушилка для плодов, и привязал ее цепью за заднюю ногу к колу, к которому привязывали быков во время весенней вспашки делянок. Насыпав ей ячменной соломы, что выдал домоправитель, он разложил перед слонихой свою парусиновую походную кровать, пеструю от заплат, и накрыл ее ковриком. Это было все его имущество. Потом он разжег угольки в чилиме и положил на них несколько горошин банга [31]. Он обычно курил банг, когда у него начинался приступ лихорадки или когда донимала тоска. В таких случаях он предпочитал курить уединенно возле слонихи, чтобы запах банга не оскорблял обоняния людей.

Растянувшись на кровати, положив под голову свернутый халат, он медленно затягивался сладковато-липким дымом и надрывно кашлял.

Слонихе нравился запах банга, напоминавший ей, очевидно, заросли индийской конопли, и она подолгу задерживала хобот над чилимом, втягивая дым и выдыхая его с напором пожарного насоса.

Она не одобряла только слишком близкого соседства Джан Мамада, потому что он метался во сне от сильного лихорадочного жара и скатывался с кровати к ней под ноги, а она, привязанная к месту, должна была всю ночь выстаивать на трех ногах, чтобы случайно не наступить на него. Это было очень утомительно.

После нескольких затяжек Джан Мамад начинал разговаривать со слонихой. Быстро наступавшее веселье так же быстро сменялось грустью по мере действия банга.

В этот вечер Джан Мамад, лежа на спине и похлопывая ладонью по хоботу слонихи, протянутому н. ад ним, весело говорил охрипшим от кашля голосом:

— Какой у тебя смешной нос, Ситора! Ну и нос! Вот если б у меня был такой нос, я бы мигом сгребал блюда с пловом. А сегодня он у тебя еще и прибавился на аршин с четвертью.

Сейчас Джан Мамаду все казалось изменившим свой обычный облик: стволы деревьев утончились и потянулись ввысь, будто кто-то растягивал их, как резиновые жгуты; луна расплылась вширь убежавшим из кадки тестом; и собственные ноги, по которым разливался жар, вдруг стали расти по направлению к прохладному ручью.

— Только кому захочется нас с тобой звать на плов? — продолжал разговаривать Джан Мамад. — Кому нужен старый, одинокий бродяга? — Он залился смехом. — А тебя в приличное общество и пускать нельзя. Ведь ты никак не научишься сидеть, поджав ноги. Вот и сегодня у домоправителя варился плов, а он нам даже вчерашней лепешки не вынес. И тебе вместо пшеничной соломы ячменную подсунул. Ха-ха-ха!

Слониха разметала ворох соломы, но не ела ее.

— Ох, Ситора… — протяжно вздохнул Джан Мамад после продолжительного молчания. — Хоть ты и большая и сильная, а человек сильнее тебя. Большой человек — он и богат и силен… Только ты не бойся, я никому тебя в обиду не дам. Ведь скоро тридцать лет, как вместе прожили. И ты умная. Всё понимаешь. Вот домоправитель думает, что обманул тебя, а ты его обман сразу раскусила.

Слониха прислушивалась к ночным шорохам и резким крикам стрижей, носившихся в лунном свете. Она боялась всяких птиц и больше всего — голубей. Она тревожно хлопала ушами или прижимала их с шурша-ньем обветшалых листов картона.

— Вот возьми, к примеру, у нас в горах Рауф-бая, — снова заговорил Джан Мамад. — Маленький, сморщенный, головка с журавлиное яйцо. Кажется, нажми на него слегка кулаком — и выдавишь из скорлупы желток. А силен был этот бай! Большой человек… Чтобы сгореть ему в могиле!.. Приписал какие- то долги моему покойному деду и отнял у меня пашню, что оставил отец. Отец сам на ту скалу землю наносил. Издалека носил. На своей спине. Скала высокая — туда и ослу не взобраться… И две шелковицы Рауф-бай отнял. Еще дед их посадил. Высокие шелковицы… И мой дом отнял, что я по камешкам складывал… Да, большой он человек! Большой и сильный… А я тогда собирался жениться. Вот этот ковер к свадьбе купил. — Он хлопнул ладонью по коврику. — Так и не женился. Некуда было жену привести. Понимаешь, Ситора, дома не стало. Ну, понимаешь, как сейчас у тебя…

Джан Мамад умолк, а потом протяжно затянул песню хриплым, грудным голосом:

Но тут он оборвал песню. От приступа лихорадки ему начало сводить челюсти.

— Ох, Ситора, худо мне… — пробормотал он, скрежеща зубами. — Ох, Ситора!..

Джан Мамада начал пробирать сильный озноб. Он уронил чилим, вытащил из-под головы халат и укутался в него. Он впадал в, беспамятство.

Слониха дотянулась хоботом до валявшихся в стороне розог, присланных днем домоправителем, и стала трепать пучок, выдергивая из него ветви карагача. Она жевала жесткие прутья, раскачиваясь всем телом.

Легкий порыв ветра раздул красные угольки, выпавшие из опрокинутого чилима. Угольки разгорались, а затем померкли, покрылись пеплом.

Слониха стала втягивать в себя доносившийся из глубины сада запах спелых абрикосов, сделала шаг вперед, но дальше ее не пускала цепь. Она приподняла заднюю ногу, но цепь не сползала с ноги. Тогда она сделала еще шаг. Кол наклонился и со скрипом выполз из, земли.

Ситора пошла по аллее, волоча за собой вывороченный кол. Она принюхивалась, как бы ощупывая хоботом воздух, и остановилась возле высокого абрикосового дерева, навесившего густую листву над водоемом.