В двадцатых годах на улицах афганской столицы можно было часто встретить слониху, которую выводил на прогулку из королевского слоновника Джан Мамад, высокий старик с длинными седеющими волосами, спускавшимися из-под чалмы.

Это была слониха уже зрелого возраста. Ее купил у магараджы индийского княжества Гвалиор еще эмир Абдурахман. Слониху привели в Кабул и назвали «Ситорe». Но когда на празднике жертвоприношения она заняла первое место на слоновьих скачках, ее записали в ведомость дворцовых расходов под именем «Жемчужина королевского слоновника». Тогда же ей положили, помимо камыша и пшеничной соломы, еще и двенадцать пудов сахарного тростника в год.

Однако Джан Мамад, приставленный к слонихе с первых дней ее появления в Кабуле, не сохранил в своей памяти случая, когда бы он получил деньги из дворцового казначейства на покупку этого слоновьего лакомства. Впрочем, Джан Мамад с тех пор состарился, и неудивительно, если память могла изменить старику. Одно лишь было бесспорно: он из месяца в месяц, на протяжении многих лет, оставлял отпечаток своего пальца в ведомости против статьи дополнительного расхода на слониху и покупал иногда по праздникам стебли сахарного тростника на собственные деньги. Он нарезал эти стебли на маленькие ломтики и угощал ими слониху после полуденной молитвы.

В молодые годы Ситора не только выигрывала первенство на скачках — она отличалась еще и великолепным сложением. А кротость нрава упрочила ей на долгие годы почетное положение в слоновнике. Каждую весну она увозила из Кабула в Джелалабад, в летний дворец эмира, его любимых жен. Для этого случая ей раскрашивали хобот узорами драгоценной краски индиго, бедра разрисовывали киноварью и покрывали бронзой ногти на ногах. Серебряные бубенцы на расшитом чепраке звучно бренчали, когда Ситора взмахивала на ходу головой, а спущенные занавески паланкина, в котором сидели эмирские жены, развевались алым шелком, и над паланкином колыхались павлиньи перья.

Но это было давно. С тех пор как в Афганистане была проведена финансовая реформа, сократились и дворцовые расходы. Слоны были переданы кабульскому муниципалитету, а в слоновнике должен был поместиться завод газированных фруктовых вод.

Городской голова, получая слонов, стал прикидывать, как лучше всего можно было бы переложить на плечи горожан свалившееся на муниципалитет несчастье.

— Ведь эдакая громадина. — рассуждал он, глядя на «Жемчужину слоновника», — пожалуй, одна ест за десяток рабочих верблюдов. И сколько же соломы переведет на удобрение каждый такой дармоед! А если держать слонов только для того, чтобы давать их напрокат людям — перевозить невест по семейным праздникам, — то денег соберешь, пожалуй, не больше, чем служка при мечети.

Впрочем, городской голова недолго задумывался. Двух слонов он распорядился отправить в Кандагар своему другу, местному негоцианту. Его друг слыл за человека передовых взглядов, так как, вернувшись из поездки в Лондон, он внес предложение министру просвещения об учреждении в Афганистане постоянного зверинца. Городской голова, между прочим, писал ему:

«…Искренне соболезнуя Вам в том, что Ваше достойное предложение не удостоилось сочувствия его превосходительства министра просвещения, спешу помочь в осуществлении Вашего славного замысла на пользу науки и процветания ислама. В придачу к слонам посылаю Вам также одного шакала, который попался в капкан на моем птичьем дворе. Хотя ему оторвало одну лапу, но он, надеюсь, выживет, потому что шакалы очень живучи, и в полной сохранности попадет к Вам в зверинец, если только караванщики не уморят его голодом в пути. Ведь известно, эти лентяи не захотят шагу лишнего сделать, чтобы поднять для него придорожную падаль…»

Кроме того, городской голова давал советы своему кандагарскому другу устроить зоологический сад в его плодовом саду, уповая на то, что зверинец принесет больше дохода, чем гранатовые деревья. Он не забыл, конечно, упомянуть и о том, что отчисления от сбора за показ слонов можно переводить не кабульскому муниципалитету, а ему лично, чтобы не возиться с казначейскими квитанциями. Ну, а что касается шакала, то он передает его зверинцу совершенно безвозмездно.

Третьего слона городской голова послал кратчайшей, но труднопроходимой хезарейской дорогой в Герат, к своему другому приятелю — начальнику полиции. Он написал ему, что в Кабул дошли слухи о пристрастии губернатора казнить преступников, расстреливая их из пушки, и что поэтому полицейским часто приходится тащить на себе за город тяжелую бронзовую пушку. Желая самым искренним образом облегчить их труд, он посылает городу на испытательный срок слона, для которого бронзовая пушка представляет тяжесть не больше, чем для младенца бронзовый бубенец. К тому же с появлением в Герате слона расстрелы из пушки возможно участить, и это устрашит местных воров. А сокращение преступности в окрестностях города принесет начальнику полиции медаль «За усердие». Об этом городской голова намекал, но с достаточной ясностью, чтобы начальник полиции понял, что медаль он получит не без ходатайства влиятельного покровителя.

Когда же очередь дошла до слонихи, городской голова приказал Джан Мамаду отвести ее к себе в загородную усадьбу, чтобы бывшая «Жемчужина королевского слоновника» занялась корчеванием пней: незадолго перед тем городской голова срубил старые шелковицы и на их месте собирался разбить виноградник. Это ему было даже лестно, так как он знал, что, хотя слониха будет работать у него в саду временно, по столице разнесется слух, что городской голова держит у себя слона, как владетельный хан.

Джан Мамад, прежде чем навсегда вывести Ситору из слоновника, нарисовал пунцовой анилиновой краской на ее левом бедре огромный цветок в том месте, где остался рубец от рваной раны, которую слониха получила в давние годы от зубов тигра на княжеской охоте в лесах Сринагара.

Джан Мамад остановил слониху перед крытыми воротами загородной усадьбы городского головы и