Мещеряка, понял, что он главный над приехавшими, представился Степаном Онучкиным, осведомился:
— Кто есть такие? Своей ли волей в Москву въехали альбо званы кем? — А суровые светло-голубые глаза смотрят настороженно, словно ожидая неминучей беды от нежданно объявившегося отряда вооруженных и бывалых людишек в нездешних одеждах — на них под изношенными в заплатках шубами видны цветастые, тоже изношенные азиатские ватные халаты и разноцветные шелковые пояса, за которые у каждого засунуты сабли в ножнах.
— Мы из воинства завоевателя Сибири атамана Ермака Тимофеевича. К Москве званы для сказа о делах тамошних, за Каменным Поясом, да везем в казну государев сибирский ясак. В Москве более двух лет живут наши товарищи с есаулами Иваном Черкасом да Саввой Болдырем. Вот и нам бы, стрелецкий голова, где ни то рядом одним станом разместиться ради удобства.
Стрелецкий голова левой рукой помял толстые, заросшие бородой щеки, несколько раз кивнул головой, что-то прикидывая или вспоминая о чем-то, потом махнул рукой вдоль улицы и сказал более приветливым голосом:
— Езжайте неспешно за мной. О вашем атамане вся Москва наслышана, а когда Ермаковы сеунщики[14] привезли государю Ивану Васильевичу сибирские меха числом немеренным, многие из нас просились в поход за Каменный Пояс в полк воеводы Семена Болховского. Да в тот полк набирали стрельцов не в Москве, а на востоке, где-то в Перми, в Свияге, да еще, сказывали, от Строгановых были людишки.
Матвей Мещеряк пошел по утоптанной снежной дороге впереди обоза рядом с низкорослым стрелецким сотником, одной фразой заставил собеседника на всю жизнь перестать сожалеть о том, что не попал тогда в новый сибирский поход:
— Стрельцы того несчастного воеводы за малым числом в первую же зиму поумирали от голода. Князь Семен, не упрежденный о делах сибирских, облегчая стрелецкие струги на переволоках, повелел оставить едва ли не бoльшую часть съестного припаса. Мыслил прокормиться среди местных жителей, да хан Кучум не очень хлебосольным хозяином оказался. Вот так-то, брат Степан, добывается сибирский ясак.
Стрелецкий сотник споткнулся на ровном месте, гримаса ужаса исказила полнощекое лицо, глаза широко раскрылись от удивления:
— Матерь божия! Надо же такому случиться! Неужто и воевода Мансуров тако же оплошает, как оплошал князь Болховской? Что тебе, атаман, ведомо об этом?
— Слух был, когда мы с Печоры-реки перешли на Каму и прибыли в Соль-Камский городок, что воевода Мансуров уже ушел за Каменный Пояс с большим отрядом стрельцов. И сказывали нам строгановские люди, будто взял он с собой изрядный запас ратного и харчевого довольствия. Кабы знали мы в Кашлыке, что воевода идет к нам, не оставили бы ханскую столицу татарам. — Последние слова атаман Мещеряк проговорил с заметной долей печали, что по неведению ему и казакам пришлось оставить кровью политую сибирскую землю во власти коварного Кучума. «Кто знает, каково теперь, в лютую зиму, воеводе Мансурову и его стрельцам приходится, — подумал со вздохом Матвей, — вместе, глядишь, сдюжили бы стоять против татарского воинства…»
Встречные жители Китай-города уступали дорогу казацкому обозу, где на санях бугрилась укрытая парусиновым полотном поклажа, а по бокам сидели с измученными, почерневшими от морозного ветра лицами странные диковатого вида люди с пищалями в руках. Из-под закрытых ворот неистовым лаем их провожали разномастные собаки, щедро обнажая мощные клыки. Стрелецкий сотник, время от времени продолжая покачивать головой, переживая жуткую смерть собратьев в далекой Сибири, на ходу пояснял Матвею, какие строения разместились на Никольской улице, по которой они приближались к московскому Кремлю:
— Вот эти хоромы по левую руку — бояр Шереметевых, а вон в том по правую руку срубовом доме с пристроем проживает великий человек, государев печатник, бывший дьякон Иван Федоров. Этим летом в печатном дворе выпечатана им вторая книга на Руси — «Часословец». Печатный двор подальше будет. Вот слева дома знатных людей московских Телятевских, а вот справа Никольский греческий монастырь. Вона как чернокафтанники чистят подворье после бурана, только подрясники на ветру треплются! Рядом с монастырем и есть постройки печатного двора и жилье для тамошних умельцев. Теперь по правую руку Заиконоспасский белокаменный монастырь, а насупротив него, за кирпичными стенами, старейший в Москве Богоявленский монастырь, поставленный, как говорят монахи, еще при московском князе Данииле Александровиче. Чуток подальше, на Ильинке, хоромы князей Шуйских, там несколько крепких, за дубовыми воротами, подворий.
«Повидаться бы с князем Шуйским да порассказать славному воителю о походах Ермака Тимофеевича», — пронеслось в голове Матвея Мещеряка, в то время, как словоохотливый сотник продолжал рассказывать о строениях Никольской улицы.
— Ну и вот, по левую руку на весь Китай-город стоят, как видишь, атаман, торговые ряды, а у стены справа Земский двор. Вам надобно явиться туда, а уж они скажут, где вам поселиться да когда предстать пред государевы очи. Но прежде, конечно, вам надо повидать думного дьяка Дружину Пантелеева, главу Казанского Дворца. Мимо него вам к государю Федору Ивановичу не пройти. Да и государева шурина Бориса Федоровича Годунова не миновать одарить соболями. На его сестре Орине Годуновой женат сам царь Федор Иванович, потому он у государевой постели первейший советник, а иные промеж себя открыто величают Бориса Федоровича истинным правителем Московского царства. Говорю вам это, казаки, чтобы вы в речах своих простолюдинских какую охулку не допустили. Кругом послухи с поросячьими ушами, а слово, ведомо вам, не птаха, вылетело из-под усов, так сызнова не ухватишь и за зубы не запихаешь. А вот и Земский двор. Туточки вас примет дьяк Ларион, укажет место, где стоять вам на посте. Поклонитесь ему каким-нибудь подношением, он отдарит вас щедрой улыбкой, да и в делах московских может какую ни то лепту полезную принести.
— Спаси бог и тебя, сотник, — поблагодарил провожатого атаман Матвей, развязал котомку, которую всегда возил с собой в санях, вынул переливчатую соболью шкурку, протянул служивому. — Возьми в гостинец от казацкого воинства, Степан. А в церкви будешь — поставь поминальную свечу перед иконой за упокой души атамана Ермака и всех казаков, погибших в Сибирском царстве.
Стрелецкий сотник с нескрываемой радостью принял соболя, сунул его за пазуху кафтана, поблагодарил казацкого атамана:
— Бог даст, еще свидимся, атаман Матвей! Москва — большой город, да улочки, сам видишь, тесноватые. Нужда будет — сыщи меня в стрелецкой слободе за Москвой-рекой, авось чем и пригожусь. Домишко мой поменьше расписных хором князя Шереметева, с резными наличниками, да тамошние жильцы хорошо знают, где я провожу свои дни, когда не на службе, аккурат над обрывом реки стоит, а над водой близ окраины слободы, небольшая осокоревая роща, место приметное. Теперь стучись в ворота Земского приказа, дьяк Ларион, должно, уже воротился после обеда к службе.
Узенькие хитроватые глазки седовласого дьяка Лариона враз округлились, когда с поклоном атаман Матвей вынул из-за пазухи заранее приготовленного соболя, разгладил искристый мех рукой, положил его на стол перед дьяком.
— Прими, дьяк Ларион, в поклон от всех казаков, покоривших Сибирское царство, этого соболя-одинца,[15] да укажи, где нам стан держать, да как известить государя и царя Федора Ивановича о привозе нами собранного с сибирских народцев государева ясака.
Соболь-одинец исчез в ящике дьякова стола, словно и не покидал никогда своего укромного лесного жилища, да так быстро, что Матвей Мещеряк и глазом не успел моргнуть.
— Все ли твои казаки дошли, атаман? И в сохранности ли государев сибирский ясак, о котором ты только что сказывал, не своровали ли сколько шкур по дороге? Известил великого государя и царя Федора Ивановича чердынский воевода Василий Пелепелицын, что возвращается из Сибири Ермаковское воинство малым числом, а стрельцов головы Ивана Глухова с излишним ратным вооружением, от Ермака оставшимся, он оставил на Чердыне для бережения от татар. Велики ли человеческие потери в вашем сибирском походе? Сколь вас числом теперь, атаман, и где ваш обоз? — ласково, почему-то полушепотом осведомился дьяк Ларион, натягивав поглубже на седые космы песцовую высокую шапку.
«Знал бы ты, дьяк, какое излишнее оружие оставили мы чердынскому воеводе!» — улыбнулся своим мыслям Матвей, но вслух сказал о другом:
— Во двор сюда въехали мы на тринадцати санях, а всего нас возвратилось из Сибири девять десятков человек в полном здравии, да десятка три оставили на излечение в Нижнем Новгороде, поопасился я везти их по морозу в Москву, могли скончаться, поскольку все ранены в сибирских баталиях. Государев ясак довезли в сохранности, ни единой собольей шкурки не продали себе в пропитание, а кормились тем, что от атамана Ермака Тимофеевича получили в зачет ратной службы. Государев ясак сдадим по описи, писанной самим атаманом и за его войсковой печатью, чтоб никакого убытку не случилось. Скажи, дьяк Ларион, а посыльщики от атамана Ермака Тимофеевича Иван Александров сын Черкас да Савва Болдырь с товарищи в Москве ли? Быть может, и мы к ним пристанем жить общим котлом, тамо у нас добрые знакомцы, они помогут нам быстрее и без порухи обжиться в Москве — город велик и в нем свои порядки, казакам не ведомые! Мало ли что натворить могут, сами того не желая!
— Идем, атаман, на подворье, оттуда укажу, в каком месте ваши посыльщики уже два года с лишком проживают. — Дьяк Ларион довольно резво для своих годов поднялся на худых длинных ногах, набросил на плечи просторный тулуп с ярко-синей бархатной подкладкой и вслед за Матвеем вышел на резное крыльцо двухэтажного дома Земского приказа. Отсюда через высокий тесовый забор он указал на длинные одноэтажные срубовые строения с добрым десятком печных труб, три из которых дымились сизыми столбиками, уносимыми легким ветром вдоль Никольской улицы к Никольским же воротам Кремля.
— Вон там и обретают ваши сотоварищи. И вам туда переехать, благо совсем рядышком. Я пошлю с тобой, атаман, подьячего Фролку с ключами от горниц, а ты сам и размести казаков, как тебе удобнее. А государеву пушную казну поклади в темный чулан с крепкими запорами да караул держи наистрожайший! Случись какая поруха — от правителя Бориса Федоровича не миновать лютого спроса и петли пеньковой, потому как государево добро он бережет пуще своего, — постращал напоследок дьяк Ларион, а когда Матвей отвесил ему поклон и собирался уже было сойти с высокого крыльца на утоптанный снег, добавил то, что больше всего атаман хотел услышать: — А думного дьяка Дружину Пантелеева, главу Казанского дворца, я сам оповещу. От него вам скажут, в какой день государь и царь Федор Иванович соизволит вас принять для подношения сибирского ясака.
Слух о том, что в Москве объявились казаки полусказочного богатыря — атамана Ермака, покорителя Сибири, быстро облетел ежели не весь Китай-город, то по Никольской и соседней Ильинке прошел достоверно, и одними из первых встретили атамана Мещеряка посыльщики Ермака к царю Ивану Васильевичу во главе с есаулами Иваном Черкасом и Саввой Болдырем. Радостные крики, шутливые поцелуи в заросшие небритые щеки, крепкие похлопывания по спине и по загривку, а громче всех слышался хрипловатый голос Ортюхи Болдырева, который, схватив за пояс такого же высоченного ростом, одинакового почти прозвищем и давнего дружка Савву Болдыря, пытался поднять его над землей и с надрывом орал, выкруглив под черными бровями большие серые глаза:
— Ага-а, верста коломенская! Отъелся на московских пирогах с требухой, разжирел, почти братец ты мой единопрозванный! Дай-ка я на тебе, боров жирный, всю злость свою вымещу, которую не успел на Кучумку клятого низвергнуть!
С курчавой головы Саввы слетела серая баранья шапка, губы растянулись в радостной улыбке — любил он своего меньшого друга-балагура за необузданную жизнерадостность. Его привлекательное добродушное лицо не портил даже грубый шрам от ногайского кинжала, который в восемьдесят первом году, в сече на переправе у реки Самары, рассек надвое нижнюю губу и оставил сизо-розовый след на подбородке под густой темно-русой бородой.
— Легче, дьявол, обед наружу выдавишь! А ты чего такой безбрюхий, а? — смеялся Савва Болдырь, пытаясь разжать руки Ортюхи, крепкие словно ветки кряжистого дуба.
— Да оттого безбрюхий, дружище, что Сибирь да дальняя зимняя дорога весь жир на мне съела!
Матвей Мещеряк и Иван Черкас обнялись сдержанно, похлопали друг друга по спинам.
— Идем, Матвей, в горницу. Вижу, казаки не скоро угомонятся, расшумелись, будто грачи на деревьях после долгого весеннего перелета… — коренастый, среднего роста с бельмом на левом глазу, с длинной, как у старого попа бородой из прямых черных волос, он был всегда и в словах и в делах осмотрителен, уравновешен, но единожды хорошо все обдумав, вершил намеченное с упрямством норовистого быка.
— Погоди малость, Иван, велю казакам внести государеву пушнину в чулан для бережения, чтоб, охмелев, не раздуванили соболя да по московским кабакам не пропили на радости, что живыми из Сибирской земли возвратились в родные края. Бежать тогда нам из столицы, как затравленным волкам от гончих, так что и на Волге не схоронимся! Фролка, бери ключи да поищем чулан понадежнее! — Матвей подозвал к себе десятника Ивана Камышника и и велел ему и его казакам бережно снести мешки с пушниной в дом и, заперев, поставить караульщика, а ключ передать на сбережение лично ему.
— Так будет сохраннее, — негромко выговорил Мещеряк, принимая ключи на суровой толстой нитке от Ивана Камышника, и еще раз наказал двум дюжим бородатым караульщикам никого к двери не допускать, а будет кто нахрапом лезть, бейте так, чтоб на ногах не стоял: я потом самолично спрос строгий учиню — с каким умыслом в чулан с государевым ясаком лезли? Идем, Иван, — обернулся к молчаливому Ивану Черкасу, — поговорим о делах сибирских и московских, ты тут за минувшие годы изрядно осмотрелся.
