– Ты такое видел? - спросил Зайцев, неизвестно к кому обращаясь.

– Как научился ходить, босяк! - ответил Ганюшкин. - Неужели нигде не натер? С ума сойти! Верст пятьсот отмахал?

– А тысячу не хочешь! - ответил Сломоухов. - Троих загонял, не считая женского персонала. Сидят и ждут, когда я за ними машину пришлю. Пусть подождут. Я ж часть материалов прямо с Севера направил, а потом отобрал кого повыносливей и петлей на Барею, а вы думали? Да с заходом на Старую фанзу, а потом… В мешочек-то заглянул, Прокофий Иванович? - спросил он и многообещающе улыбнулся. - Не забыл я старых друзей.

Прокофий Иванович поставил мешок на стол и достал оттуда какой-то сверток. Взвесив его на руке, спросил:

– От старого?

– Годун, годун попался, - успокоил Сломоухов. - Напоследок. Теперь спать мне не даст: «Отдай, Лександра Денисыч, папу отдай!» - последние слова Сломоухов произнес густым басом в бороду, и Дейнека догадался, что в свертке была медвежатина.

– А это кто? - спросил вдруг удивленно Сломоухов и показал на Юрия Васильевича. - Где-то я его видел, где-то видел…

– Я - Юра, - протянул руку Юрий Васильевич, - Юрий Васильевич.

– Ассистент наш новый, - с обидной небрежностью бросил Ганюшкин. - Вместо Спирина.

– А откуда сами? - спросил Александр Денисович.

– Из Москвы, - поднял брови Зайцев. - Из самой!

– Я вас где-то видел… - Александр Денисович нахмурился, стараясь что-то вспомнить… - Определенно видел… Вы, простите, не были прошлый год в Риме? Так в мае, июне.

– В Риме? - переспросил Юрий Васильевич. - Что вы?

– Нет, нет, я хорошо помню, что во время нашего конгресса туда приехала группа физиков. И мне почему-то показалось, что я вас видел. Юрий Васильевич, не запирайтесь. Я этого не люблю. Понимаю - скромность, но есть же предел! Наливай, Прокофий Иванович, разгонную!

Александр Денисович поднес к губам стакаы, мельком взглянув на Юрия Васильевича, слегка пригубил и эастыл в неподвижности. Казалось, он не пил, но и Аполлон Митрофанович и Прокофий Иванович в восторге не спускали с него глаз, да и Юрий Васильевич с удивлением заметил, что синяя жидкость из стакана медленно, но верно исчезает в бороде Сломоухова.

– Вы знаете, Александр Денисович, вы - наша звезда! - сказал Ворона, когда Сломоухов завершил операцию с синей жидкостью. - Куда, иной раз думаю, куда уйти, улететь, кто поймет меня? А тут вы приходите на ум. Ведь вы здесь, у нас выросли до всемирных масштабов, до Геркулесовых столпов учености и славы! Из ничего, без ничего и вопреки всему!

– А! Александр Денисович, ведь растет наш Ворона, просто на глазах растет, - восхитился Зайцев. - Верно он говорит. Ведь кто к нам приезжает? Может быть, он и голова, а билет уже в кармане на обратный путь. Чемоданники, перекати-поле, Одному нужно доцента, другому - профессора. Как звание в кармане, так и фьють! Мне один так прямо и сказал; лучше я, говорит, швейцаром буду, да в Москве. Что их там, Александр Денисович, медом кормят? Не могу понять?

– А я могу… - сказал Александр Денисович, со вкусом расправляясь с огромным куском рыбы. - Могу… Я буду прям, прям, как мачтовая сосна. Вот перед нами сидит москвич, - Александр Денисович куском хлеба указал на Юрия Васильевича. - Вы где там жили, осмелюсь вас спросить?

– Я жил в Тихвинском, это…

– Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах - широченный проспект, немного подальше Марьина роща с ее старинными прудами, с фонтаном, впрочем, он, конечно, сейчас не работает, но и он мог бы рассказать миллион историй, одну изумительней другой. Желаете поразвлечься? К вашим услугам лучшие театры, десятки кинозалов, эстрада, консерватория, наконец. Вы любите старину - вот старина: Красная площадь, седой Кремль, золотые маковки прославленных соборов. Иди, человек, вдыхай красоту, историю, науку! И все покинуть? Покинуть все, друзей, знакомых… И стены древние и дыхание, нового века. И уехать сюда, в глушь, по сравнению с которой Саратов - второй Вавилон! Зачем? Ведь мы живем только один раз… Я понимаю, отвергаю сердцем, понимаю вот здесь, корой, только корой своего мозжа, но понимаю!

– Послушал тебя, Александр Денисович, - задумчиво сказал Зайцев, - и самого разбирает: не скатать ли в белокаменную.

– Но есть, есть и в нашей стороне свое обаяние, - продолжал Сяомоухов. - И оно неотразимо для людей сильных. Там, в далекой Москве, все на местах, все полочки замяты и перезаняты. А у нас - нет, здесь простор дня молодых сил и для мужской зрелости, и тысячу раз будет счастлив тот, кто, не поддавшись минутному желанию уехать, вернуться назад к удобствам и комфорту, скажет себе: здесь Родос, здесь и прыгай!

– Понял, ассистент? - наставительно поддержал Сломоухова Зайцев. - Води ушами!

Сломоухов одним движением руки отодвинул в сторону тарелки, вилки, стаканы и коротко приказал Прокофию Ивановичу:

– Карту!

Ганюшкин метнулся к верстаку, над которым в стене был укреплен токарный станок, пошарил в ящике и достал старенькую потрепанную карту, сложенную таким образом, будто ее годами таскали засунутой в голенище сапога. Прокофий Иванович растелил ее на столе и в ожидании уставился в лицо Сломоулова.

– Адун, - указал Сломоухов, - Рубежанск… Так, так… Ах, до чего карта хороша, хоть и исчеркана, варварски исчерпана!

Юрий Васильевич присмотрелся и тоже увидел, что карта исполосовала синими м красными черточками м стрелами, вероятно, следами давних экспедиций Прокофия Ивановича.

Особенный интерес к карте проявил старик Карпыч. Остро вглядываясь то в один ее конец, то в другой, он что-то шептал про себя, чему-то радовался,

– Вот тут, - указал Сломоухов на какой-то пункт и выразительно приложил палец к губам. - На ружейный выстрел от Ерофеева распадка поляна. Выхожу. Посредине старый кедр, весь сухой. А рядом другой, поменьше. Я еще в тумане, а верхушка дерева на виду, и было это сегодня утром…

За столом переглянулись и еще теснее сгрудились вокруг Сломоухова, даже Карпыч перестал водить по карте ногтем.

– Сидит, - продолжал Сломоухов. - Не на самой верхушке, а чуть пониже. Либо, думаю, Филимон Иваныч, либо Марья Ивановна, Ничего, думаю, потом разберемся, а мне для чучела пригодится, старый-то филин весь молью побит… Стыдно! Стыдно мне за такие мысли! - Сломоухов гневно потряс кулаками, но все только сильней наклонились над тем пунктам, на который он указал, - Подхожу ближе, еще ближе. Вертикалочку на травку, а сам глаз не спускаю. Только это я приподнял свой штуцер…

– Промазал! - без голоса прошипел Прокофий Иванович.

– Нет, не мог «промазать», - Сломоухов откинулся на стула, будто и не собирался продолжать дальше. - К несчастью, не мог, у меня экспресс… Только это я вскинул к плечу, корпус находился в великолепном положении, приклад как раз, ноги циркулем - колоннада! И вдруг с дерева… - Сломоухов откашлялся и голосом старика Карпыча неожиданно тихо сказал: «Не стреляй, милок»… Спокойно так, но на внутреннем волнении необычайном! Я так в траву и сел. Дедуган какой-то на дерево забрался и ночует там. Ах, думаю, раздери тебя совсем, чуть до убийства не дошел. Секундочка бы, и поминай Сломоухова, как звали. Пули-то у меня меченые, да и совесть, совесть - вот где казнь египетская… Хорошо еще в фляжке коньячок был. Отвинтил я пробочку, отхлебнул, а ноги не держат, хоть плачь. «Эй, старик, - кричу, - ты чего сидишь? А ну, спускайся вниз, потолкуем». А он молчит. Звал кричал - молчит. Ну, думаю, черт с тобой. Ружье на плечо и скорым шагом через опушку в лес. Вошел в ельничек и ожгло… Тебя, Прокофий Иванович, вспомнил…

Ганюшкин медленно приподнялся на стуле.

– Тебя, тебя вспомнил, - продолжал Сломоухов. - Да еще коечто и еще кое-что… Хорошо, ну, залез дедуган на дерево, ничего страшного, но солнышко-то уже взошло, туман реденький, почему не спуститься? Перекусить человек приглашает - не отвечает. Оно и понятно, по тайге разный люд ходит, но все же… Дай думаю, вернусь…

– И вернулся? - трясущимися губами спросил Ганюшкин.

– Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так - на опушку. Смотрю - никого нет. Чуть голову повернул - сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, - по голосу-то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу. А сам, вот почему не знаю, штуцер в сторону и вертикалочку на изготовку. Жду… Тишина кругом - птица и та молчит, вот что страчно было, она ж поутру чилилю-чилилю, а тут как кто уши заложил, такая тишина. Жду.

– Птица молчит… - почему-то утвердительно повторил Ганюшкин.

– И вдруг «шурх». Глаза поднял, а на дерезе никого… Упал! Нет, не упал… А это что? А над речкой, над туманом будто большой орел, хлоп, хлоп крылом и… и пропал. Разрядил я ружье в воздух, - а сам прямо на валежник повалился, бороду - в клочья, сердце - на части. Был же фотоаппарат, был же язык во рту, чувствовал же, что чудо, сердцем чувствовал, так вот тебе, вот тебе, - с этими словами Сломоухов несколько раз ударил себя по голове, приговаривая: - слюнтяй, варрава, кретин…

– Не убивайтесь так, Александр Денисович, - попытался успокоить Сломоухова Ворона. - Радуйтесь, радуйтесь, что в живых остались. Быть может, эта говорящая птица обладала громадным клювом и сверху на вас…

– Какая птица? - недоумевая, спросил Сломоухов. - Что ты, Ворона, совсем с ума спятил… Человек это был, человек!

– Ну ты, Александр Денисович, тоже не очень, - примирительно сказал Зайцев. - Обул Филю в чертовы лапти, а мы верь?

– Не веришь? - пораженно спросил Сломоухов. - Мне не веришь? Это как же понимать? Сломоухов - врет? Ну, скажи: «Сломоухов врет».

– А мне как-то трудно определить, где сказка, а где правда, - сказал смущенно Юрий Васильевич. - Конечно, про этого старичка на дереве, вы, Александр Денисович, придумали, но я слушал с удовольствием. Охотничьи рассказы, - добавил он, ожидая взрыва со стороны Сломоухова. Взрыв не заставил себя ожидать.

– Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! - заговорил, постепенно распаляясь, Сломоухов. - Я вас не видел в Риме! Вы никогда не были в Риме! Вот единственная неправда, которую я себе позволил за все время. Но это извинительно, не так ли? И не мне вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски наивному, по-детски чистому, убеждать жителя Тихвинского переупка, которому достаточно точно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы; человеку, ум которого изощрен в борьбе с мошенниками всякого рода; настолько изощрен, что он, скорее, склонен считать белое черным, чем черное - белым! Я, ожидал, что вы спросите: когда? Когда мы с вами, Александр Денисович, направимся на отлов этого странного человека-зверя, а вместо этого? Что пришлось мне услышать? Нет, вы никогда не были в Риме! Никогда, никогда, никогда!

– Но ведь и Аполлон Митрофанович… - попробовал было защищаться Юрий Васильевич.

– Проверка! - после секунды едва уловимого колебания твердо сказал Сломоухов. - Вас проверяли. Да Митрофаныч немедленно отправится со мной, как только поймет, что я вышел на правильный след. А, Прокофий Иванович? Рюкзак пуда на четыре да спилу и - вперед. Пойдешь, Прокофий Иванович?

– Денька через три и пойдем, - серьезно сказал Ганюшкин. - Дельце одно продернуть надо, с долгами старыми рассчитаться, и в твоем полном распоряжении. А как же?

Сломоухов дернул бородой в сторону Ганюшкина, как бы говоря Юрию Васильевичу: «Учись, москвич!». Юрий Васильевич обиделся и встал из-за стола.

– Я пойду, - сказал он, ни на кого не глядя. - Вы извините меня. Конечно, вы все здесь друг друга знаете, вы все свои, а я честно сказал, что думал…

– Что же это мы, а? - спросил вдруг Сломоухов. - Человека обидели? Кто посмел? Я вас спрашиваю, кто посмел?

– А пускай идет, - тихо сказал Зайцев, - Ему чего-то там начальству приготовить надо. Демонстрацию какую-то.

Ворона еще что-то зашептал захмелевшему Сломоухову, но Юрий Васильевич уже был за дверью. Карпыч семенил перед ним, время от времени придерживаясь за стену.