Сломоухов протянул руку к пузырьку, но Гамма со словами: «Александр Денисович, спокойко!» - встряхнула содержимое бутылочки. Сломоухов отшатнулся и зажмурился.
– Коварная, - сказал он.
Гамма высокомерно подняла бровь.
– Человеку, сидящему в аптечном пузырьке, не подобает прибегать к резким выражениям, - оказал она. - Просите прощения!
– Сдаюсь, сдаюсь, но, Гаммочка, это потрясающе! Вы понимаете, что можно сделать вот с этим? - Сломоухов показал на пузырек.
– Понимаем, - сказала Гамма. - Вы это намерены изучить, написать об этом научную работу и, конечно, прославиться. Не выйдет! Не вы, а мы будем вас изучать. И при малейшем неповиновении - вот так… Гамма сделала такой жест, будто встряхивает бутылочку, и Сломоухов вновь зажмурился.
– Вы взрослая женщина. Гамма Памфиловна, - сказал он, помолчав. - И вы даже не представляете, что попало в ваши руки. За этим - кровь! - выкрикнул Сломоухов. - Понимаете? Да, да, именно об этом мне рассказывал Ганюшкин. Именно об этом…
– Да о чем же? - нетерпеливо спросил Юрий Васильевич.
– Ну, знаете, это долгий разговор, Юрий Васильевич. Как-чибудь а другой раз.
– Сейчас же рассказывайте, - приказала Гамма, - сейчас же!
– О, нет. Сломоухову никто не может приказать… Никто, кроме вас, дорогая Гамма Памфиловна, вам я повинуюсь.
Началось это в тридцатых годах. Я тогда был мальчишкой у старателей. Родителей я своих не помню, слышал только, что они были из ссыльных аристократов; догадываюсь, что дело заключалось в каком-то дворцовом перевороте на самом высоком уровне. Затем ссылка в глушь. Не приспособленные к полудикому образу жизни мои родители умирают, а я остаюсь один как перст в каком-то якутском чуме, где меня подбирают старатели. По-видимому, я произвел на них впечатление прирожденной смышленостью.
Идет время, и постепенно я начинаю кое-что понимать в старательском ремесле. Золото-то в этих местах кочковатое, жильное - редкость. Промышленная разработка только-только начиналась, тут и простор смекалке, простор интуиции, я бы сказал, интеллекту. И стал я приносить нашей ватажке удачу, да какую! Говорят старики: идем на Вилюй, а я ни а какую, я говорю: «Вот сюда, да повыше, и будет, черт возьми». И раз, и два угадал, да что угадал! С этого часа - беспрекословный авторитет, в рог смотрят. Пошучу - с ног падают со смеху, бровь изломаю - в ножки кланяются. Да что там говорить, с четырнадцати лет Денисычем, величали, вот как! Народ, понимать надо…
Сломоухов разделил бороду на два кудрявых рожка и вновь задумался.
– И вот, - продолжал он, - и вот, попадаю я к некоей мамке, Редозубова по фамилии. Вы знаете, что такое старательская мамка? Нет, этого понять нельзя, невозможно! Это не женщина, это тигрица, да, тигрица, но с сердцем нежной лани. Вы понимаете? В артели старательской десять, двадцать парней, кругом на тысячи верст - никого, и - одна женщина. Она и бельишко починит, и постирает, мне, пардон, сопли утрет, а кому постарше - выволочку сделает, если там напьется не ко времени или что скроет. Совесть и честь старательская, мать родная, единственный лучик гуманности в черной яме нашей жизни бродячей, вот что такое мамка! А сама? Ест, пока кашу пробует, спит бог знает где, кто с удачи обновку купит, тому и спасибо, в общем, как говорили наши предки, вся нага и отверста…
А кругом народ разный. Знали бы вы. Гамма Памфиловна, знали бы вы, очаровательные девицы, и вы, столичный юноша, в каком аду рождался и закалился этот характер…- Сломоухов постучал себе в грудь. - Но нет, вам не дано даже представить эту удивительную атмосферу непрестанного подвига и непрерывного человеческого падения… Нет, не дано… Но мемку тронуть? Этого никому не было позволено.
И вот, бреду я как-то по краю болота, присматриваюсь: вода есть, хоть залейся, а где вода, там держи ухо востро, старатель. И вдруг стон, тихий такой стон. Подхожу ближе и за кустом можжевельника вижу сапог. Обыкновенный сапог, истрепанный в клочья и чуть так шевелится. Я еще ближе… Мать честная - человек! Весь в крови, и голова и руки, да кровь засохла корой, не разобрать лица. Я назад. Подбегаю к нашему, с позволения сказать, биваку, а там одна Редозубиха. «Мамка! - кричу, - мамка! Человека нашел». Притащили мы вместе с ней этого человека, а он и в память не приходит. Вот собрались к вечеру наши молодцы. Кто такой, спрашивают, а мы и не знаем. Долго он у нас лежал, очень долго, не мамка, погиб бы. Вот так я и нашел Ганюшкина. Стали его расспрашивать, как да что, потому что видели - человек этот не нашего, не старательского звания. Что бродяга, видно, но не старатель. А он помалкивает. «Медведь, говорит, порвал и все».
Сломоухов быстрым движением взял кусок сахара и со словами: «Удивительно укрепляет сердечную мышцу, не так ли, Памфил Орестович?» захрустел им на всю комнату.
– Вот тогда, - продолжал Сломоухов, расправляясь с сахаром, - и рассказал он мне удивительную историю. Было это году в тридцать втором. Да, не раньше. Нарвались мы на Коробейникова. Памфил Орестович, вероятно, помнит эту фамилию? Грабитель, негодяй, и - никакой романтики. Он как раз с Алдана улепетывал и старателей обирал, да и вообще всех, кто под руку попадется. Ну мы и попались. Зайцев Аполлон до сих пор под стол ныряет, если кто крикнет «Коробейников идет!» Что с нами делали, рассказ не для ушей цивилизованного человека.
Однако в живых остался: потому что спешил атаман, спешилСидим мы это у костра, греемся. На душе противно-противно. Труд, можно сказать, целого лета впустую. Да и так, кто без тулупа, а кто и вовсе, но это опять-таки не для цивилизованных ушей… И говорит мне Ганюшкин: «Ты, Шуренок, того, субтильного, приметил в бекеше, что меня обезьяной назвал?» «Приметил, говорю, а что?» «Знавал я его. Видно, медведь меня так умял, что и не узнал он меня, да оно и к лучшему. Дурной человек, хоть и звания благородного…» Ну, я его уговаривать, расскажи, мол, что да как. Бог ты мой, ну словно сейчас костер перед глазами… Вот точно так, как вы от меня. Гамма Памфиловна, сидел Ганюшкин, пардон, неглиже. А Зайцев все зубами стучал, которые ему Коробейников по доброте душевной оставил.
– А у вас и дверь нараспашку? - раздался вдруг с порога голос Афанасия Петровича. - Стоял он в пальто, держа шапкуушанку в покрасневших на морозе руках.
Кюсю испуганно взглянула на бутылочку и первой бросилась к Афанасию Петровичу. Все задвигали стульями, освобождая место для нового гостя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
– А мы тут Сломоухова слушаем, - сказала Кюсю, когда Афанасий Петрович уселся за столом. - Он нам такие интересные вещи рассказывает!..
– Врет все, небось, - равнодушно обронил Афанасий Петрович. - Известно, слономуховщина, на бобах разведенная.
– Не успел отогреться, а уже заокал тут, Афоня-великомученик, - добродушно отшутился Сломоухов. - На бобах, на бобах. - передразнил он произношение Афанасия Петровича, и все засмеялись. - Где тут пузырек? А ну-ка, взболтни его разок, Кюсю, чтобы змея, невежа, как вести себя в присутствии дам.
Кюсю накрыла пузырек салфеткой и, замотав головой, нетерпеливо приказала:
– Да рассказывайте ж, Александр Денисович, мы слушаем.
– Так, говорит мне Ганюшкин, вот этот в бекеше - из белых офицеров, и в больших чинах был, подлец. Но однажды предложили ему возглавить секретную экспедицию самого странного свойства. Будто бы где-то в тайге имеется селение, забытое богом и людьми. И есть в этом селении человек, дажа не решаюсь вот так просто сказать, - с крыльями человек. Да, да с большими мохнатыми крыльями. И живет давно, лет сто или больше, так что все население этой деревушки его потомки. С крыльями никто больше не рождался, но с этакими реликтовыми наростами попадались. И будто посулили тому офицеру золотые горы. Ну, что душа пожелает, то и требуй. Секта какая-то богатейшая, ламы не ламы, но узкая-то ниточка в один из Тибетский монастырей вела. И задание было такое: либо самого летающего человека поймать, либо кого из его потомства, а не выйдет, так срезать эти самые наросты, законсервировать особым образом и доставить в тот самый монастырь.
Подобрал офицер из беглых белогвардейцев и забайкальских казаков отряд человек в семь, пошел… Шли звериными тропами, зимой, потому что селение это окружено было непроходимыми болотами и нужно было успеть все сделать до зимы, пока солнце не растопило ледяную корку над болотами.
Верст за сто от деревни на тропе нашли они первый самородок прямо на снегу, потом - второй. Потом такой, что одному и унести невозможно, с телячью голову. И тут отряд взбунтовался. Сумма-то выходила больше обещанной им, а настоящая награда ждала только того офицера в бекеше. Он их и так и сяк уговаривать - ни в какую. Требуют, чтобы назад их вел, оружием грозят, народишко тоже отпетый. А тут стал появляться летающий человек. Идут, идут, и вдруг на ветках… сидит… Но на выстрел не подпускал. Закричит по-звериному, с дерева снимется - и дальше. А на снегу опять самородок.
– Охота, как назло, стада из рук вон плоха. «Веришь. - говорит он мне, - Шуренок, зайца днями не видали, не говоря уже об олене или сохагом. Как будто кто отводил дичь от этих мест». И вдруг прибегает на стоянку этот, что в бекеше, и кричит; «Сохатого убил! Вот тут неподалеку!». Ну, двое, кто покрепче, пошли с ним. И не вернулись. Опять приходит офицер, говорит, помочь нести нужно, люди, мол. ослабли, И опять никто не возвращается.
И вот те, что на стоянке осталась, расслышали выстрелы, будто пистолетные. Прошли сторонкой и видят: лежит на снегу сохатый, рядом все четверо, а начальник в бекеше пистолет осматривает, видно, заело в нем что-то, когда тех, вторых кончил. Ну, эти трое потихоньку - назад, да в разные стороны. Тут уж не яо самородков. Думали, что и тот, в бекеше, погиб, в он, вот он, к Коробейникову пристал.
– Александр Денисович, - не выдержал Юрий Васильевич. - Вы же сами встречались в тайге с летающим человеком! Вы рассказывали.
– Запомнил, - удовлетворенно сказал Сломоухов. - Да, было депо…
– Расскажите, расскажите, Александр Денисович, - раздалось со всех сторон, но Сломоухов отрицательно покачал головой.
– Нет ничего интересного, милые девицы. А вот когда я доставлю этого летягу в город, тогда другое дело, тогда Сломоухов к вашим услугам. Все секреты - долой, но пока молчок. Я человек дела, прежде всего дела. Вот только подобрать смельчаков и - в тайгу.
– Простите, - сказал Пасхин, - а ваши академические обязанности позволят вам отлучиться среди года?
– Игра стоит свеч, Памфил Орестович. Вот боюсь, с деньгами будет трудновато… Нужно будет нам-то уговорить начальство, злмнтересоватъ. Если бы только иметь хоть малейшее свидетельство какого-нибудь биолога или путешественника, тогда - другое дело.
– А вы искали? - спросил Памфил Орестович и встал из-за стола.
– Папа, ты в кладовку? - строго спросила Гамма. - Но помни, не больше одной книги!
– Искали! - воскликнул Сломоухов. - Да разве можно искать то, чего заведомо нет и быть не может.
– Мне кажется, вы слишком регламентируете вашего отца…начал было Юрий Васильевич.
– Наши действия не обсуждаются в этих стенах! - отрезала Кюсю.
– Простите, но ведь Памфил Орестович пока наш милый папочка, наш! И мы никому не позволим обсуждать наши воспитательные мероприятия, - заявила Гамма.
– Забываетесь, Юрий Васильевич, - строго сказала Муза.Ой, встряхну пузырек, ой, встряхну!
– Нет, Юрий Васильевич, вы уж не сердите дам, - сказал Сломоухов. - Это небезопасно, смею вас уверить. Вот вы лучше скажите мне, мог бы я надеяться затащить вас в тайгу? Вы представляете, конечно, какое обилие приключений нас ожидает там?
– А меня как-то не привлекает ваша цель, Александр Денисович, - сказал Юрий Васильевич. - Поймать удивительного зверя, это интересно, но зверь, судя по всему, - человек.
– Ну, и что же? - ответил Сломоухов. - Ну и что же? А если удачный отлов этого существа - праздник для науки, если это удар по всем нашим представлениям? Черт возьми, поставить эволюционное учение с головы на ноги!.. Но я вижу, что не убедил вас. А вот Афанасий Петрович, вероятно, другого мнения, - вкрадчиво сказал Сломоухов, и Юрий Васильевич понял, что разговор с ним был затеян не столько ради него самого, сколько ради Афанасия Петровича. - Вы местный житель, богатырь, как вы можете сидеть в городе…
