сказать. Когда я закрывал его теплым одеялом и нагнулся спросить, не хочет ли он еще чаю, он схватил мою руку, сжал ее, насколько у него хватило сил, своими костлявыми пальцами, и пробормотал:

— Спасите старуху… старуху… Осталась на Карской стороне… Мы с Юдиком в снег ее зарыли. Жива ли — не знаю…

Голос его оборвался, и он заплакал.

Я совсем, было, забыл про бедную бабушку, и его слова страшно поразили меня.

Старик стал что-то толковать самоедам, обступившим его при этом известии, называл им какую-то речку, какую-то гору, у которой они с Юдиком зарыли старуху.

Самоеды вдруг заволновались, заговорили в один голос, заохали, и пока старик засыпал, успокоившись, что спасут и старуху, все приступили к обсуждению вопроса, как мы будем спасать ее, когда она лежит в снегу с несколькими кусками мяса и подохшей любимой своей собачонкой, которую я ей подарил этой осенью. Она лежала верстах в ста; дорогу туда знали немногие, место — почти никто, и нам пришлось немало обсуждать все это, прежде чем притти к решению немедленно отправить туда двух человек на лучших наших собаках.

Я собрал все, что необходимо для первой помощи, и утром, как только стала брезжить заря, мы проводили своих разведчиков в дорогу на паре санок, которые скользнули по мягкому снегу только что стихшего бурана и быстро исчезли в темноте.

Нам стало спокойнее: мы верили, что они ее отыщут.

После полудня снова заревела буря; в воздухе закружился снег; на дворе стало темно как ночью, так что, кажется, не вышел бы и на десять аршин от дома.

Вечером буря разыгралась настолько, что у всех была одна мысль, что наши разведчики погибнут. Женщины плакали, дети не знали, что делать, а самоеды толковали, вспоминая, как трудно в такое время бывает в дороге. Мне было также страшно оставаться с мрачными думами одному и слушать их рассказы про те страдания, какие выносят они в такую погоду, застигнутые бурей в пути.

Я долго не мог уснуть в эту ночь, прислушиваясь к буре. Крыша дома трещала, печка вздрагивала; окна так обхватывало снегом, словно в них кто бросал лопатами. По комнате, казалось, ходили вихри, и огонек моей лампы бросался в разные стороны, разбрасывая тени по всему кабинету.

Как вдруг ночью ко мне снова, как и вчера, вбегает женщина и говорит:

— Воротились наши… Чуть сами не попали в погоду… собак потеряли. Беда, какая погода…

И прежде чем я успел сообразить со сна, что такое случилось, она уже убежала дальше с этой вестью.

Выскакиваю из комнаты, бегу на двор и застаю там группу самоедов, среди которой стоят с шестами в руках два наших разведчика, забросанные с ног до головы снегом, и рассказывают остальным, как они блудили, как, наконец, выбившись из сил, остановились, чтобы зарыться в снег и переждать бурю, и как потом, спустивши собак, потеряли некоторых из них, потому что бедные животные, сбитые с толку бурей, не зная, что делать, бросились в горы и пропали там бесследно. Рассказывая это, они больше всего жалели одного черного мохнатого водолаза, которого только что этой осенью я вывез из Архангельска.

Потеряв несколько собак, самоеды, разумеется, не могли дальше пуститься в дорогу и воротились, чтобы запастись свежими собаками. Мы обогрели их, снабдили еще кое-чем на всякий случай, и они утром снова отправились в путь на розыски бедной старухи. Наступило снова томительное ожидание.

Больные были в забытье. Они спали целыми сутками, словно наверстывая время, которое они проводили без сна, голодные, в дороге. Но в то время, когда старик поправлялся и, просыпаясь, хватался за пищу, бедный Юдик терял силы с каждым днем, почти совсем отказываясь есть что-либо.

Теперь он по временам приходил в сознание, улыбался мне, когда я сидел около его постели, слушал мою речь, узнавал людей; но как только вспоминал, что нет около него матери, которую он, помнит, оставил живой в снегу, на берегу Карского моря, он начинал беспомощно метаться в постели, стонал, обливался слезами и засыпал только тогда, когда впадал в забытье.

У нас разрывалось сердце при виде его горя, и мы думали только о том, чтобы поскорее его успокоить: мы видели, как тает его жизнь; мы догадывались, что он уже у могилы, и теперь желали только одного, чтобы он перед смертью увидал свою мать. Но ее все не было, и наши посланные все не возвращались.

В то время как Юдик болел, не вставая уже с постели, старик, его отец, скоро поправился. Однажды он пришел ко мне в кабинет, все еще хилый, все еще трясущийся, словно он промерз уже навсегда на морозе, все еще с испуганным, диким взглядом, и рассказал, что было с ними на Карском берегу, после того как они с нами простились и отправились искать оленей.

Они ушли от нас тогда с небольшим запасом хлеба, надеясь исключительно на тех оленей, которые им встретятся на пути и на берегу Карского моря. Но вот они прошли поперек весь остров и не видали в горах даже следа оленей.

Вот приходят они на берег моря, — но и тут никаких признаков оленей. Море замерзло, как и здесь. На тюленей нет надежды, белых медведей нет и следа, и даже песцы — маленькие полярные лисички, которые обыкновенно любят бегать по ночам около жилища человека в надежде утащить что-нибудь съедобное, — и те куда-то пропали, вероятно, почуяв голод.

Юдик с отцом призадумываются, но все же ставят чум на берегу моря, чистят ружья и на другой день отправляются на промысел, все еще надеясь отыскать оленей. Но сколько ни бродят они по глубокому снегу, оленей нет как нет. Тогда они снимаются и идут дальше на север, предполагая, что олени перекочевали туда.

А между тем короткие дни с одной зарей становятся все короче; наступает почти беспросветная ночь, а бури свирепствуют все ожесточеннее, все страшнее. Подвигаться по глубокому снегу трудно. Проходит неделя за неделей, бури не стихают, провизия выходит. Путники уже сами, вместе с своими собаками, тащат санки, побросав все лишнее, чтобы легче было итти. Вскоре собакам перестали давать хлеба; вскоре собаки отказались тащить санки старика Фомы, где у него лежал чум — единственное их пристанище и надежда в бурю. И вот старик со слезами на глазах заколол одну собаку и отдал ее остальным, чтоб они подкрепили свои силы и помогли ему тащить чум.

Но собаки не захотели есть своего брата. Они окружили его труп и так страшно завыли, что старик не знал, куда деваться от этого воя, как будто предрекавшего ему его собственную горькую участь.

После этого стала пропадать одна собака за другой. Старик и Юдик тащили санки уже сами. Снег был очень глубок, и, выбившись из сил, они подвигались так медленно, что делали не больше пяти-шести верст в сутки, каждый день оставляя за собой в снегу мертвую собаку. Это было ужасно: они теряли тех, на кого была последняя их надежда. Зачастую они не смыкали глаз в продолжение целой долгой ночи, а утром принимались снова тащить санки или бродили около чума, надеясь хоть что-нибудь добыть для еды, хоть немного мяса для собак. Но кругом ни одного живого существа, остров словно вымер. Даже белой совы, и той нигде не было, тогда как она почти повсюду встречается на этом острове. Собаки не давали им ни минуты покоя: просили есть, подходили, смотрели им в глаза, лизали им руки, часами сидели перед ними, словно спрашивая, когда же кончится эта пытка, выли по ночам перед чумом, и тогда было так страшно, так страшно, что Юдик рыдал, как маленький ребенок, а старики затыкали уши, чтобы не слышать этого воя, и падали в постели и тоже плакали от страха, каждую минуту ожидая, что одичавшие от голода собаки разорвут их.

Наконец, собаки почти все передохли. У них осталось только две ездовых и одна маленькая собачка, с которой бабушка, кажется, делилась тайком последней своей крошкой хлеба. Приходила пора умирать и старикам и Юдику: хлеб кончался, другой пищи не было, и они питались только сухарями, да и то позволяли себе есть только раз в день после утомительного пути. Старик решил сделать еще одну последнюю пробу — сходить в горы — и взял с собой Юдика с ружьем.

Идут, поднимаются на одну из гор, что повыше, посмотреть, не видать ли где оленей, вглядываются в даль. Но перед ними бесконечная пустыня, которой они никогда не видали. Они не знают даже, куда они забрели и далеко ли оттуда до нашей колонии. Упал старик на камень и заплакал: горько ему стало, тяжело. Стал уже думать о смерти и готов был умереть, да только Юдика ему жаль и старуху. За что они страдают? За что они должны умереть?

Когда они стали спускаться с горы и направились в свою сторону, вдруг перед ними, словно чудом