Так и пошла с первого же дня жизнь на мельнице по-прежнему, вся и разница, что вместо Маши теперь к жерновам за засыпку встал Петр Кирилыч. По счастью, и мужики не докучали с помолом, знали, что Спиридону после смерти Маши надобно немного оглядеться, а то не равно так потурит. Приехал к нему как-то в праздник один мужичок - сшибшись с числа, - так он ему все зерно в Дубну высыпал и самому по загорбу наклал.
*****
Как мы уже знаем, к Спиридону с того света приходила первая его жена Устинька.
По крайности, так самому Спиридону казалось, будто это он с Устинькой говорит, как с живой, и она на все ему отвечает, как живая, даже спать иногда остается, только не заметил Спиридон, как ни старался, в какой час она от него сонного уходит.
В самом-то деле, может, и не было около него никого, а так… одна только мечта!
Ночь как-то на третью случилось все по-иному!
Спиридон все по вере и по дому управил, улеглись они спать, а спали на разных половинах: Спиридон - у себя, а Петр Кирилыч - где раньше Маша, с окнами в сад. Устинька боялась людей!
Петр Кирилыч сразу заснул как блаженный, а Спиридону что-то долго не спалось: ждал…
Но напрасно прождал Спиридон Емельяныч на этот раз.
'Должно, седни и ей недосуг', - подумал так и скоро сам не заметил, как заснул, словно сразу с постели шагнувши в тенистый неведомый сад.
В саду растут деревья изумрудные, с серебряными листьями, с золотыми цветочками, похожими на колокольчики, которые у Феклуши на причастном сарафане. Колокольчики ли эти звенят, птицы ли невиданные и невидимые вокруг Спиридона поют - не поймешь; никто к Спиридону у врат янтарных не вышел, никто не окликнул.
'Экий же рай божий!' - с широкой улыбкой подумал Спиридон, оглядываясь вокруг себя. Огляделся Спиридон, видит, бежит в самую гущу садовую прямо у него из-под ног дорожка, легкой стопой нахоженная, словно парчой разноцветной вышита, и цветы на ней как раз такие же, как и на Спиридоновой ризе.
'Цветы!' - улыбнулся Спиридон и пошел по дорожке не спеша и ничего не боясь.
Пришел он в скорое время в такое место, что глаз от свету слезой стал у него затекать, ничего сперва Спиридон перед собой не разберет: свет впереди золотистый, и ничего за этим светом не видно!
Сморгнул Спиридон Емельяныч слезу, сморгнул другую, приставил руку к глазам, глядит, перед ним пушистая яблоня, под сучья подпорки золотые приставлены, и с каждой ветки яблоки нависли вплоть до земли, и яблоки эти тоже золотого налива, словно до самого зернушка налитые соком, прозрачным сквозь тонкую кожурку на свет.
- Доброго добра, Спиридон Емельяныч, - вдруг услыхал Спиридон возле самого уха, обернулся он к боку и понял, откуда это такое сиянье по саду: всего-то шагах в пяти от него стоит прекрасная наша праматерь, благодатная Ева, во всей сияющей своей наготе, еле прикрывши только стыд отнесенной легким ветром косой.
- Тебя уж давно тут Устинька ждет!
Опустил глаза к земле Спиридон перед праматеринской ее наготой, боялся он ослепиться от пресветлой улыбки, учуял он только руку в руке и по привычному теплу догадался, что подошла к нему Устинька и взяла за руку, крепко зажавши в своей.
- На, Спиридон Емельяныч, яблочко, съешь! - говорит строго праматерь. - От сего яблока пошел к жизни весь род человеческий!
- Нишкни, Спиридон, не гляди, - слышит Спиридон Емельяныч Устинькин голос.
Опустил он еще ниже голову, еще крепче сомкнул веки до боли, до того, что голова закружилась, и только руку вперед протянул… яблоко ли чудесная Ева Спиридону вложила в дрожащую руку или только слегка притронула ею крепкую Устинькину грудь, от которой некогда яблоком пахло, Спиридон мало что разобрал, - под ногами у него закачалось, в ушах пошел золотой звон, и только у самого уха слышит он шепоток:
- Нишкни, Спиридон Емельяныч, нишкни!
*****
Проснулся Спиридон в этот день, как никогда еще с ним не случалось, поздно и сразу, как только поднял с подушки отяжелевшую голову, хорошо учуял всем телом, что лежит он на голых досках совсем не один.
Подумал сначала, что все еще грезит, чуть рукой шевельнул, оглянулся на окна: бело, вспомнил рыжую афонскую девку, и торопливой струйкой побегли по Спиридону мурашки. Долго он не решался откинуть от стены одеяло, так бы и просидел с легкой дрожью, не смея пошевелиться, если бы все не разрешилось само - одеяло взметнулось, и в одной станушке, держась за сохлую грудь, встала перед Спиридоном на колени Ульяна.
Нечего и говорить много про то, что Петр Кирилыч сильно спраздновал труса, когда на другое утро, тоже проспавши первое солнце, вышел на улицу и почти в дверях соткнулся с Ульяной. Он даже в первую минуту подумал, что не лучше ли ему убежать.
Ульяна, видно, шла со двора. Юбка у ней была, как у молодухи, подоткнута выше колен, из-под юбки белела станушка, и смотрела она на Петра Кирилыча помолодевшими лукавыми глазами, немного скошенными вбок.
- Молочка парного, Петр мой Кирилыч, не хочешь ли? - сказала она, как будто давно уж жила на мельнице и Петру Кирилычу нечему было тут удивляться, перекинула ловко с руки на руку подойник со свежим удоем, и молоко еще больше вспенилось и зашипело…
- Ишь оно шапкой какой: непременно к вечеру погода свалится!
Спиридон стоял посреди двора и кормил черного индюка хлебным мякишем, увидал он Петра Кирилыча, и волчьи хвосты так и нависли, вот-вот упадут в темные омуты Спиридоновых глаз, подошел нехотя и, не глядя на Петра Кирилыча, тихо сказал:
- Ульяна седни пришла… Корову у нас будет доить и все справлять по хозяйству.
- Добро, батюшка, - тоже тихо ответил Петр Кирилыч, только на лицо побелел, хотел было рассказать Спиридону, что это за баба Ульяна, но тут же подумал, что и сам Спиридон без него, наверно, про Ульяну наслышан, мотнул головой и повернул к жерновам на мельницу.
- Подождал бы ты, Петр мой Кирилыч… Работа не волк, в лес не убежит, а у меня сейчас живой рукой ватрушки будут готовы, - услыхал он вслед певучий Ульянин голосок, но Петр Кирилыч и не обернулся!
Когда же немного спустя Ульяна с крыльца снова громко крикнула к завтраку, Петр Кирилыч сделал вид, что не слышит.
- Ну, ничего: голод не тетя, сами придете! - отрезала Ульяна, и Петру Кирилычу показалось, что одинаково это было сказано и ему и Спиридону, который по-прежнему ходил по двору и о чем-то назоисто думал.
'Чудное дело! - подумал Петр Кирилыч. - Что бы это такое?..'
Так весь этот день и просидел Петр Кирилыч на мельнице, ворочая мешки с бачуринским хлебом, не решаясь и носу высунуть на мельничный двор, по которому то и дело моталась то за тем, то за другим делом Ульяна. Спиридон же словно про Петра Кирилыча забыл: за весь день к жерновам и не заглянул ни разу…
'Ну, да Спиридон… известное дело: небось отбирает картошку', - решил Петр Кирилыч.
Только к вечеру вошел Спиридон, словно крадучись и как-то боком пролезши в полураскрытую дверку. В руках у него была большая лопата, толстое ужище свернуто хомутом через плечо, и по виду надо было понять, что затеял Спиридон какую-то штуку, с которой до время никому нельзя говорить, чтобы не сглазить, почему и не решился Петр Кирилыч спросить, куда это собрался на ночь глядя Спиридон Емельяныч и к чему ведет эта лопата с веревкой, - не давиться же задумал сам Спиридон, хотя и это можно подумать - веревка, так тогда к чему же лопата?.. Да и не такой Спиридон человек!
- Прости не равно что, сынок! - ласково сказал Спиридон Емельяныч, вплотную подошедши к Петру Кирилычу, поклонился ему с этими словами в ноги, и не успел Петр Кирилыч ему тем же ответить, как Спиридон уже повернул, спешно вышел за мельничные ворота, твердо ставя ногу на землю и грузно стуча подковами на каблуках по кладинкам горбатого моста.
'Что бы это такое?' - подумал опять Петр Кирилыч, но окликнуть Спиридона так и не решился. Запер за ним ворота на засов и, почувствовав большую и непривычную усталость с работы, поплелся к дому. На голубом крыльце, прислонившись к дверному косяку, стояла Ульяна и словно Петра Кирилыча дожидалась.
- Вот ведь как, Петр мой Кирилыч, все вышло, - встретила она его ласково у порога. - А?.. Да несь ты малость поесть хочешь: день теперь коровьего хвоста длиннее, не вдруг проведешь…
Петр Кирилыч вошел в избу и в самом деле вспомнил, что за весь день у него во рту маковой росинки не побывало, подошел сам к голбице, отломил краюху черного хлеба, взял кринку с молоком с залавка и, помолившись, сел молча в передний угол.
*****
Петр Кирилыч ел большими глотками вкусную корку, запивал молоком и читал про себя молитвы, путая их и не разбирая, где концы, где начала, а Ульяна, поджавши губы и сложивши руки на грудь, смотрела в окошко и тоже молчала.
- Ой, Петр мой Кирилыч, погода-то, видно, и в самом деле разгуляется. Мотри, какие волохна ветер из-за леса несет!
В это время наискосок окна прорезала золотая стрела. Ульяна перекрестилась, посмотревши на образ. Петр Кирилыч поперхнулся с испугу и тоже торопливо перекрестился. За лесом бабахнуло, и в крышу ударили редкие первые дождинки, предвещая бурю и ливень.
- Спиридон-то… ой, Спиридон-то, говорю! - пропела Ульяна, оторвавшись от окна. - Ты, Петр мой Кирилыч, закусывай, коли так, а я пойду до дождя по двору пока все управлю.
Вышла Ульяна, и сразу как гора свалилась с Петра Кирилыча. Не доел он краюхи, крадливо пробрался за печку, приоткрыл наполовину западню в тайную молельню Спиридона и, соскользнувши в ее темноту, захлопнул западню за собой: нечего было и думать оставаться с глазу на глаз с Ульяной до возвращения самого Спиридона. В молельне только в самой глубине, у образа Неопалимой Купины, чуть мелькал огонек из лампады, как будто собирался вот-вот сорваться и улететь.
Не успел Петр Кирилыч осмотреться и встать к алтарю на молитву, как у него над самой головой странный топот пошел и визготня такая поднялась, что слушать и впрямь было страшно, и долгое время, шепча молитвы и сложивши руки по-столоверски на грудь, Петр Кирилыч не мог понять, что это: и в самом деле поднялась за окнами буря и ветер так воет на разные голоса в домовой трубе, отдаваясь жутким эхом в подполице, или же вернулась Ульяна и, не найдя Петра Кирилыча, справляет на свободе свое новоселье.
Сколько так времени простоял Петр Кирилыч, он и сам не знал хорошенько. Дом плясал, как пьяный мужик, и, кажется, сама земля под Петром Кирилычем шевелилась. Должно быть, от усталости потом да от страху приник Петр Кирилыч к алтарной ступеньке и так, забывшись, пролежал неведомо сколько времени.
*****
Когда же очнулся Петр Кирилыч, было все тихо.
Алтарные двери были раскрыты, по полу стлался ладанный дым, лампады и свечи горели на полном свету, а рядом с Петром Кирилычем в подвенечном наряде лежала Маша в парчовом гробу. Лицо чуть потемнело, и у губ заблудилась скорбная улыбка, словно живая в призрачном свету от свечи, стоявшей у нее в головах.
- Жди, сынок, теперь часа воскресения! - услыхал Петр Кирилыч за собой тихий голос и, испуганно обернувшись, увидал Спиридона, облаченного в ризу.
