'Русаки, - подумала Маша, - а русаки снятся к несчастью, говорила Феклуша'.
Потекла жизнь перед Машей, как быстрая вода в половодье. Не успела она хорошенько прислушаться, что это такое теперь поют поп Миколай с дьячком Прокофьичем, как над самой ее головой взвилось со свистом кадило, на грудь ей из кадила упал уголек, и от него больно под сердцем зажгло, за кадильным дымом по людским головам на руках, поднятых кверху, приплыла к ней золотая долбенка, околоченная со всех сторон рясной парчой, похожая очень на те, в которых рыбаки на Дубне по большой воде удят рыбу. Машу взяли на руки и тихонько положили на дно, отец Миколай с дьячком еще громче запели, и Маша поплыла, поплыла, как на волне качаясь на мужичьих плечах. Через плечи им перекинуты для легкости два полотенца, тоже с петухами на самых концах, должно быть, Мавра успела вытащить их с самого дна сундука. Поплыло и Чертухино мимо Машиных глаз, и избы закланялись ей, и совсем близко к околице наклонился лес, прощаясь с мельниковой дочерью, уплывающей в далекое заплотинное царство, иде же нет печали и воздыхания, как пел дьячок Порфирий Прокофьич.
*****
Не в долгий срок отец Миколай управился с Машей. Занесли, по обычаю, в церковь, там тоже малость попели, покадили, потом оттуда - за угол, прямехонько к тому месту, где стоит большая сосна на погосте и под нею -словно нарыл за ночь барсук - желтеет свежим песком на травке могила.
Тут-то, должно быть, и поняла Маша, куда она приплыла в своей парчовой долбенке, потому что бабы, которые поглазастее да на язык поспорей, после всем говорили, что когда поднесли Машу к могиле, то им явственно всем показалось, будто она на один миг в гробу немного привстала и рукой шевельнула, словно хотела тоже проститься, - мало кто это явственно видел, потому что и бабы и мужики по большей части были в головах и глазах еще со свадьбинкой, с хмельком, который после свадьбы сидит в человеке, как чад в закрытой избе.
Ничего такого невдомек было и Петру Кирилычу, потому что все время в землю смотрел, словно боялся обо что спотыкнуться, ни сам Спиридон, жевавший бороду, не заметил, что, может, и в самом-то деле хотела в последний час Маша с ними со всеми по-доброму проститься, перед тем как навсегда с людских глаз уплыть в парчовой лодке в холодную яму, похожую на западню, через которую Спиридон ходит в свою тайную церковь.
Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к черному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба, уселась промеж девичьих грудей, уставившись на нее своими неморгливыми, неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало еще холоднее и еще темнее в глазах.
По-разному осталась память и о последних днях Спиридона, который не на долгий срок пережил Машу: прожил век человек, можно сказать, как мертвый узел завязал, всю жизнь, кажется, через пропадину шел по тонкой кладинке, а тут… на последнем шагу, и спотыкнулся…
Спотыкнулся же он все о тот же чертов торчок. Ульяна довела его до дела… Говорили про это тоже кому что вздумается, потому про одну вещь двух одинаковых слов люди не скажут: один так, другой по-другому. Такая уж наша порода.
Достоверно только одно, что Спиридон вскорости после Машиной свадьбы или после ее похорон, что теперь то же на то же выходит, свою мельницу сжег и то ли и сам сгорел вместе со своей верой и со всеми своими святыми, то ли и впрямь ушел вместе с Петром Кирилычем после пожара. Куда - было в ту пору мало известно.
Как там никак, а мельница и вправду сгорела, пенушка теперь после нее не осталось.
Место глухое, совсем от деревень на отшибе, пока с ведром да багром добежишь, угольков не останется… Да и пожар-то случился в самый что ни на есть сладкий утренний сон, незадолго перед рассветом, почему и зарева никто не увидел: издали да из-за леса можно было подумать, что это месяц перед утром садится или рыбаки на Дубне у Борового плеса развели большой костер, подзывая к берегу рыбу.
Сгорела мельница до последней гнилушки. Долгое время никто и не сведал, а когда кто-то поехал на плес с умолотом, так ни мельницы уж, ни самого Спиридона на плесу не застал, только одно колесо накренилось к воде, вот-вот гардарахнется на самое дно. Долго оно так провисело над притихшей водой, а провисело так, знать, потому, что под ним в то время жили русые дубенские девки.
И посейчас еще в том месте на берегу, где стоял мельничий дом, если в земле хорошенько порыться, так можно по удаче найти богородичный венчик или иконный оклад с пустыми глазками, в которых сияли когда-то в лампадном свету в тайной молельне Спиридона мелкие разноцветные камни, как песчаный дубенский берег в лунную ночь, - солнышко там светит как- то иначе, может, оттого, что место как пригожая девушка…
Заросло оно всплошную кустами, словно что хоронят и прикрывают они от людского глаза зеленой полой, пожалуй, стало еще глуше, чем прежде. Такая пустыня, и в пустыне этой вечерние лучи, отражаясь в росе, по кустам висят, как дорогие оклады.
А вот еще совсем в недавнее время брали в том месте неподалеку глину на пробу - хотели большаки там ставить кирпишный завод, - так инженер из Чагодуя приехал, но только под ноги плюнул, потому что всего на аршин от подошвы пошла неудобная земля, белозобина, в которой только мертвым разве хорошо лежать - такая сухая, а так она ни к чему, а Сенька, главная у нас головешка, когда сам было копнул поглубже на штык, да не пошел заступ, о что-то упершись, так матюкнулся, что, кажется, родная мать его, косоглазая, царство ей небесное, Домна, высунулась с погоста и покачала на сынка головой… Одним словом, большаки в том самом месте вместо глины нашли после Спиридона большое кадило!
Над Сенькой потом пытали смеяться, потому что некто, как он, повел туда инженера.
- Я, - говорит, - укажу тако-ое место!
А все оттого, что любил все же Сенька к Боровому плесу на лисапете ездить купаться!
*****
Так вот и догадывайся теперь обо всем…
Что Спиридон Машу с чертухинского погоста украл, это доподлинно верно, потому Спиридон Емельяныч никак не мог помириться, чтобы Машу и провенчали так себе, кой-как, а пуще того, схоронили не как следует быть, так, чтобы поскорее в ад с лопаты спихнуть.
По Спиридонову же смыслу так выходило, что ежели при Машиной жизни все справить как можно лучше, не торопясь да ничего в молитвах не пропуская, так Маша непременно если уж не в самый рай, так к вратам подойдет, потому что умерла в первую ночь на брачной постели христовой невестой и не нарушила, хоть и убогую, плоть.
'По всему теперь, - рассуждал сам с собой Спиридон, - душа у нее должна быть ангельского чину…'
К тому же, как узналось потом, Ульяна созналась Спиридону в грехе и все ему рассказала про сонную травку, от которой Маша вовсе не умерла, а только крепко заснула.
Спиридон будто Ульяну простил и даже… взял ее в свою веру, потому что Ульяна тут же, почти после Машиных похорон, перебралась на Боровой плес на жительство. Так они все трое и сошлись под одной крышей: Петр Кирилыч, Спиридон Емельяныч и наговорная баба Ульяна!
Как уж они там управлялись про между собой, хорошо никому не известно, да и недолго тянулось это житье: во первой статье Спиридон Ульяну все же турнул, да если бы и не так, то все равно вскорости случился грех, и мельница сгорела вместе со Спиридоном, с его верой и со всеми святыми, а теперь уж выходит и с Машей, которую он перед этим вырыл с погоста, спрятав в ту же молельню от человечьего глаза, пока не проснется.
Обо всем этом старики наши будто потом, задолго спустя, узнали от самого Петра Кирилыча, потому что Ульяна, хоть и осталась жива после пожара, потому что чуть ли даже не накануне Спиридон с мельницы ее протурил, но от нее никто слова не мог додолбиться.
Да ей и нельзя было обо всем много рассусоливать.
По всему судя, она и тут не обошлась без кромешного дела. К году спустя после пожара Ульяна на старости лет стряхнула девчонку и от людского стыда подкинула ее на крыльцо к дяде Прокопу, который в ту пору только что оженился и жил с краю в отделе, почти у самого леса.
Дело вышло такое, что Ульяне, конечно, обо всем лучше было молчать…
Долго еще потом канючила, побираясь под окнами нищим куском. Нос отрос у ней совсем в сторону и когтем заворотился вниз: ребята плакали, когда она проходила у окон. Сама говорила, что рада бы смерти, да и смерть, видно, от нее отступилась. Только как-то был такой год в нашем месте: волки всю скотину с дворов перетаскали. Так в этот-то волчий год Ульяна шла по нашему лесу из Гусенок в Чертухино, по старости припозднилась в дороге, набежала на нее волчья стая и у самой Антютиковой тропы загрызла.
Остались после нее только чуни да дырявая нищая сумка.
Туда ей и дорога!
Петр же Кирилыч рассказывал так.
*****
После поминок по Маше вышло само все как-то так, что Петр Кирилыч безо всяких сговоров пошел на мельницу со Спиридоном.
Только и сказал всего Спиридон, когда Мавра поклонилась на оба конца, на которых стояли пустые чашки после медовой кутьи:
- Спаси Христос, сватья!.. Пойдем, сынок… И так загостились!.. Ты, Мавра, сундуки себе разбери, что годится, возьми, что негожавое - нищим подай! Добрым словом помянут!
Так было это решение Спиридона необычно в мужицком быту, чтобы зять после смерти жены к тестю жить уходил, оставляя приданое сварливой невестке, что Мавра без слов повалилась в сапоги сначала Спиридону, а потом и Петру Кирилычу, не глядя на обоих, потому что было Мавре стыдно, сказать же и повиниться, что добрую половину из сундуков она уж давно рассовала на дворе по разным углам, - не решилась.
- Ты, сынок, возьми рази с собой один армячишко, который я тебе благословил перед свадьбой, а прочего у меня всего будет вдоволь.
Аким от большого удивления тоже рта не раскрыл, смотрел, моргая глазами, и перестал кланяться им только тогда, когда они повернули на выгон, и Мавра сзади его одернула за офтоки:
- Что тебя, завели, что ли, Аким?
Всю дорогу до мельницы Спиридон с Петром Кирилычем не сказали ни слова: Петр Кирилыч потому, что боялся снова заплакать, а знал хорошо, что Спиридон лишних слез не жаловал, Спиридон же потому, что вообще любил больше молчать.
*****
Вернулись они на мельницу к самому вечеру, и весь двор встретил их радостным криком: куры кудахтали, рассаживаясь на нашесты, индюк расфуфырился возле телеги с поднятыми к небу оглоблями, и на ней так же безучастно выщипывала из-под крыла, томливо отставленного вбок, белая индюшка. Доенка сама пришла с небольшого луга за частоколом и терпеливо дожидалась хозяина, облизывая от комаров грузное вымя и часто помахивая хвостом по обоим бокам. Спиридон перекрестился, сам подоил корову, в минуту все по хозяйству управил, на мельницу заглянул, все ли в порядке, и только после вечерней молитвы подошел ради разгулки к воде и долго смотрел, засунувши бороду в рот, под колесо, откуда зеленели травянистые пышные косы и щерились на тихой вечерней ряби влажные водяные глаза. С самого края за лесом у низко осевшей тучи садилось большое багровое солнце, и плес весь на минуту окатило искристым светом, каждая тростинка у берега четко отпечатлелась в воде, преобразилась, и сама мельница в тот миг словно рухнула в воду и на самом дне перевернулась…
- Жизнь у нас теперь, сынок, с тобой пошла совсем скитская! - сказал Спиридон Петру Кирилычу, когда солнце совсем скрылось за лесом и оттуда протянулись вплоть до мельницы большими лапами тени от тучи. - Скитская, говорю, жизнь!
- Что ж, батюшка, это ведь хорошо! - улыбнулся довольно Петр Кирилыч.
- Плохо ли, сынок, плохо ли… ничего не скажу! Плохо только без бабьего глаза: кривой он, а и то лучше нашего в хозяйстве!..
