'Чтой-то я, в самом деле, дура, боялась?.. Как хорошо-то… вот хорошо!..'
Стряхнула Феклуша воду с себя, растянулась на голубом сарафане и, подложивши под голову руки, посмотрела на месяц и тихо закрыла глаза…
*****
Смотрит Антютик на Петра Кирилыча и хитро говорит ему:
- Что ты уперся, Петр Кирилыч? Сломаешь глаза!..
- Гляжу, Антютик, кто это такое: вроде как что-то знакомо… где-то вроде как видел… А где?..
- Ну, знакомитый какой… Где же тебе увидеть раньше дубенскую девку!.. Она ведь на людской зрячий глаз… только кукушка!..
- Пожалуй!..
- Ну, иди, Петр Кирилыч, делай девке сунгуз!..
- Что ты, Антютик, - она убежит!..
- Не убежит: она спит… без задних ног!..
- Вроде как тогда… неловко!..
- То есть как же это такое ты говоришь?..
- Да так!..
- Вот те раз!..
- Нет уж, Антютик: что нельзя, то нельзя!.. Надо все по порядку, а то никакого проку не будет… только люди будут смеяться, скажут: Петр-то Кирилыч душеньку завел!..
- Вот еще!..
- Надо все по закону!..
- Ну, коли закон, так закон!.. Если уж так… тогда надо идти, Петр Кирилыч…
- Погоди, Антютик, немного!..
- Сыт глазами не будешь!..
Антютик схватил за вихры растрепанную небольшую елочку: словно прибежала она к нему сюда и теперь стоит и дожидается, чуть переводя дыхание и трепеща каждой иглою…
Сорвал Антютик с бокового сучка молодую клейкую шишку… развел ветки пошире и, замахнувшись за спину, быстро бросил еловую шишку в Феклушу…
То ли прилетел куличок-песочник на песчаную отмель реки и, не заметив спящей девки на этом песке и сарафан ее голубой принявши, должно быть, за кусочек упавшего сине- голубого весеннего неба и белую станушку за последний снежок, затянул возле Феклуши в тонкую дудочку и запрыгал по берегу, кланяясь на месяц черной вертлявой головкой… То ли сама Феклуша тихо застонала во сне и потянулась от весенней теплыни вся кверху - не поймешь: со всех сторон вдруг повалил густой молочный туман, предвещающий близкое утро…
*****
- Ну, Петр Кирилыч, будет еще время - насмотришься!.. Еще надоедите друг дружке - глаза не взглянут… Надо в дорогу, скоро будет светать!..
Обернулся назад Петр Кирилыч и обомлел, не может Петр Кирилыч пошевелиться…
- Садись, садись, Петр Кирилыч! Хорош у Антютика конь?..
Где стояла вихрастая елочка, теперь рядом с Антютиком пошевеливает мирно хвостом чертухинский лось… Может, его и видел раньше Петр Кирилыч, когда ходил по ягоды или грибы, только тогда хорошо его не разглядишь, - мелькнут на минуту в ветках развилистые рога, и с веток повалятся быстрым дождем сбитые рогами мелкие сучья и листья, за которые он зацепит, унося свои воздушные ноги…
А сейчас он стоит совсем рядом от Петра Кирилыча - рукой можно до него дотянуться и потрогать, - и, видимо, ничуть Петра Кирилыча он не боится; склонил лось точеные колена, и положил рогастую голову Антютику на плечо, и лижет ему губу своим языком, и на обоих пышет жарким звериным дыханием, в котором пахнет хорошо перепрелой травой, мхом и молодым побегом ели…
Смотрит лось на Антютика, щурится веками, и по глазам ему бьет месяц сильным лучом. Антютик гладит его по хребту и считает развилки…
- У нас в лесу… без счета ничего не бывает… Видишь, сколько развилок у него на рогах - столько за всю жизнь принесла ему лосиха лосят…
- Прошлую зиму за ним Петька Цыган ходил две недели!..
- Зимой ему плохо… зима - белое зеркало, в которое смотрится звериная смерть… Ну-ка, Петр Кирилыч, садись!..
- А он меня… не двинет пятами?..
- Разуму у тебя, Петр Кирилыч, все же немного: разве тронет зверь, если ты его не заденешь?.. Садись!..
Петр Кирилыч вскочил на могучий хребет и крепко схватился за крутые рога… На спине у лося широко… как на полатях…
- Держись!.. - крикнул Антютик…
И лось одним прыжком вынес их на дорогу…
*****
Зашатались леса в глазах у Петра Кирилыча, на небе над самой головой большое облако закружилось сине-серебряным клубом, запрыгали, как на ниточках, звезды, и вся земля ходит, словно это дышит могучая грудь… Показалось Петру Кирилычу, что прокатили они так неведомо сколько места, а и всего только Антютик стеганул взад-назад по Боровой дороге, видно, хотел он Петру Кирилычу показать лосевый ход: никогда такой быстрой езды не видал Петр Кирилыч…
Зажмурил Петр Кирилыч глаза, чтоб в них не кружилось, и только тогда их и открыл, когда Антютик тпрукнул и лось на всем скаку остановился.
Видит Петр Кирилыч, что переливается под его кожей каждая жилка и дрожит, как струна, под рукой…
- Видишь? - спрашивает Антютик Петра Кирилыча…
- Чтой-то? - не совсем поймет Петр Кирилыч…
- Да что тебе глаза-то, елка, что ли, выхлестнула?..
- Мельница?.. Опять мельница?.. Так как же мы столько места отстегали?
Смотрит Петр Кирилыч: мост как горб, только будто еще круче, чем всегда, та же Дубна в берегах, только на том берегу такой туман - свету не видно, над туманом плывет соломенная крыша, и над крышей круто изогнул шею жестяной конек, только теперь он тоже скачет, потому что ветер так и раздувает у него сзади веером хвост и целыми прядями откидывает в стороны гриву…
- Мельница? - удивился опять Петр Кирилыч…
- Она самая… А самого-то знаешь?..
- За шапку браться приходилось…
- Значит, можно сказать, ни с одной точки не знаешь его дочки?..
- Да… шут его разберет, что он за человек такой!..
- Да человек он невредный - мельник!..
- Ну-к что ж?..
- Ничего не скажу… Только если тебе и вправду про него ничего не доводилось слышать… так я тебе…
Но все же мы лучше сами расскажем, потому, что ни говори и что ни думай, а как-никак - все леший!..
Глава третья
НЕПОМЕРНАЯ ПЛОТЬ
И сам-то я знаю, что стар.
Знаю и то хорошо, что доброй половине никто не поверит, зло посмеется и отвернется презрительно, как от небывальщины и старины, как отворачивается девушка от стариковских глаз, в которых вспыхнул при встрече запоздалый затаенный огонь…
Ин все равно не повадно: темно у меня в избе, и в глазах у меня потемнело!..
Вижу я только, как, прислонившись у печки, ухваты и клюшки широко разинули рты, как у двери, у самого входа, где висит рукомойник, большая лохань выставила в темь оба уха, как молочная шайка в углу, над которой нагнулся неразумный телок, выпятила настороженное ухо.
Не будете вы меня слушать, так я нагуторюсь и с ними!..
*****
В то время плохо совсем приходилось мужикам, отбившимся от православного стада…
Все веры, кроме единой - вера - венец осударства, - были неправые, и всякий, без особой различки, кто не по леригии шел, прозывался столовером, хотя и был христианского роду и за столом трапезовал, как и не все же… только со своею посудой… Да экая важность!..
Это уж больше так - столоверы! - для-ради насмешки перекобылили мирские попы…
Дело не в прозвании: сами столоверы тогда были другие!..
Теперь-то у них все сошлось, можно сказать, к пустякам: что правильнее - двуперстие али щепоть, и как угоднее богу возглашать - веков али веком?.. Правду сказать, пустая это и зрячая штука. Что же бог те выходит - дурак?!..
Из-за одного из-за этого нечего зря лезть на рожон… Вера в человеке гораздо глубже сидит!.. Как перекрестишься и как возгласишь - не все ли это равно… Вон теперь как пошло: совсем лба не крестят… И тоже, пожалуй, что и это не в счет, потому в делах веры важит больше не то, что в рот, а… что изо рта…
Сказано же: аще бога любит, а брата… норовит за воротки… Что тому бывает?.. То-то!..
У стариков во многом, если хорошо и умно рассудить, была куда голова больше на месте, чем теперь у какого-нибудь бородача, который скулит об изгнании веры. Ему бы, вишь, только с тарелочкой по церкви ходить да собирать в нее божьи слезки - мужичьи гроши!..
