- Да так, больно речист… и… какой-то чудной, я тебя еще никогда таким не видала!..
- Так, Феклинька, молодость вспомнил!.. Уж и не думаешь ли ты, что я вас с Машкой в темном лесу под елкой нашел?..
- Мамки мы обе не помним!..
- То-то и дело… а она сильна… Плоть в человеке всего на свете сильней!..
- Плоть?..
- Она самая… Сядь-ка, дочка, подвинься поближе ко мне!..
Пролетела низко ночная сова и задела было Феклушу крылом, но увидала… и как камень упала за куст… Феклуша вздрогнула, отцу пугливо заглянула в глаза и подсела поближе…
- Хочешь ты попригожеть?..
- Ой, батюшка, как же мне не хотеть… Ты ведь сам знаешь теперь про Митрия Семеныча.
- Это нешто!.. Так слушай: пост и молитва для души как румяна лицу… Теперь знаешь еще что тебе надо?..
- Нет, батюшка, сама я ничего не знаю, я всегда слушала, что ты мне прикажешь!..
- Доброе слово!.. Вот что теперь, дочка: поди сейчас и окунись на том вон склону в лунную воду[10] и плес обплыви… ты ведь у меня плавать горазда!..
- Ой, что ты, тятенька, боязно!..
- Ничего, не бойся… я постерегу на плотине, а если кто и набредет на тебя, так я так отшугну - своих не узнает!..
- Боюсь, тятя!.. Тятенька, страшно!..
А месяц так и бьет, так и сыплет зеленое золото в то место, куда указал Спиридон Емельяныч, и в том месте Дубна так и поет, словно что-то хочет сказать своей говорливой струей, да на человечьем языке у нее ничего не выходит…
- В жизни человека все по двум дорожкам идет, потому и сам человек как бы на две половинки расколот!.. Одной половиной человек в небо глядит, а другой низко пригнулся к земле и шарит у нее на груди огневые цветы!..
- Ты, батюшка, мне попонятней… я что-то мало тебяв толк возьму, до того ты сегодня чудной!..
- Чудного тут нет ничего: после такого искушенья ты должна и сама все без слов понимать!..
- Говори мне, батюшка, ещ е говори! - прижавшись к отцу, шепчет Феклуша…
- Дух!.. Ты попамятуй, дочка: дух!..
- Ду-ух!.. - повторяет привычно за отцом Феклуша, как молитву.
- Плоть!.. Ты попамятуй, дочка: плоть!..
- Плоть!.. Плоть!..
- Всему свое время!.. Слушай: все сотворено по двум ипостасям… По одному пути все падает вниз… по другому все подымается кверху!.. Кверху деревья растут и вниз падает камень!.. Потому есть луна и есть солнце, есть звери денные, и есть звери ночные… потому и сам человек есть не что, как двуипостасная тварь!..
- Мне, батюшка, дивно глядеть сейчас на тебя и радостно слушать, не пойму сама почему!..
- Слушай, Феклуша моя: пришел и тебе второй и самый радостный срок!.. Пришел тебе час окунуться в лунную воду и познать свою плоть!.. Отныне плоть лелей и заботься о плоти и думай о ней каждочасно и не отступайся от нее до последнего издыхания… Иди, иди, Феклуша, омойся в лунной воде…
Феклуша встала с плотины и покорно пошла под уклон…
Там на тихом ветру у самой Дубны чуть полоскали в воде ветками прибережные ивы.
Они расступились пред девкой, как пред какой царицей, но Феклуша прошла, как молодая царица, и на них не бросила взгляда. В глазах у нее колыхалась такая бездонная синь, будто сама весенняя полночь со своими звездами и с месяцем посередине упала ей на глаза, и она ничего уж, кроме густо насыпанных звезд, кроме высокого месяца да под месяцем отливающей месячной синью воды, - ничего уж не видит!..
Теперь времена вот какие: старику надо весь день пробожиться, чтобы молодой хоть на одну минуту поверил… Так руками все и замашут, так и засуют кулаки, и не успеешь раскрыть как следует рта, как тебя уже столовером и дураком назовут…
Ну-к что ж? Оно, может, это и верно - ведь мы старики!..
Только и то: верить ты можешь не верить, а кулакам у меня во рту не квартира… Можешь не слушать, а что соврать, коли доведется, так соврать подчас, ей-богу, - сказать больше, чем правду!..
*****
Так вот, сидит Петр Кирилыч на пенушке возле дороги, и хорошо у него на душе!..
Какой выдался случай да счастье!..
Теперь-то он женится, нарядит подклет, в котором хоть сейчас и не очень казисто, потому что в подклете стоят по зимам братнины овцы и весь мелкий приплод, но для начала и то хорошо… Самому теперь Петру Кирилычу стало чудно, почемуй-то он до сих пор об этом обо всем хорошенько не подумал: ведь Петру Кирилычу без малого третий десяток доходит, бородка, как у заправского мужика, закурчавилась кольчиком…
Задумался Петр Кирилыч, закусивши кончик бородки в зубах, и потому немного вздрогнул от этой задумчивости, когда услышал у себя за спиной в самое ухо:
- Ну, Петр Кирилыч, дело, как говорят, на мази!..
Оглянулся Петр Кирилыч: опять тот же старик, только лицо все расплылось, как у месяца, когда он поутру садится в чащобу за чертухинский лес…
'Да на кого же это он только похож, - подумал опять Петр Кирилыч сам про себя, - в такой длинной поддевке?..'
Антютик еще ближе придвинулся к Петру Кирилычу и снова шепчет ему на ухо, словно боится кого испугать:
- Сейчас она будет купаться… так ты можешь всю ее разглядеть до тонкости… Я уж, Петр Кирилыч, сватать так сватать: фальши вашей смерть не люблю…
- Я тебе верю, Антютик, как родному отцу! - тихо говорит ему Петр Кирилыч.
- Да уж не обману!.. Пойдем-ка, Петр Кирилыч, тут у самого берега стоят большие кусты… нам-то все будет видно, а нас… не увидит никто!..
- Ну и хитер же ты, Антютик!..
- Полно, хитрей человека нет ничего на земле… потому и есть среди людей дураки… Ну да нам, Петр Кирилыч, нечего растабарывать… Ну-ка, пойдем!..
Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и повел его по дороге, как ведет поп жениха к алтарю, спустились они под уклон, где поворот на мост через Дубну, и осторожно пробрались кустами…
В частой ольхе, словно в большой клетке, так и залились серебряным свистом, так и защелкали на хрустальных пальчиках соловьи, посходивши с ума от весенней теплыни…
Антютик раздвинул рукой частую сетку ивовых веток, и перед Петром Кирилычем раскрылась такая картина, от которой у него все завертелось в глазах. Петр Кирилыч чуть было не вскрикнул, но Антютик толкнул его в бок, и он только глубоко передохнул и схватился за сердце…
*****
Высоко плывет луна, как дорогая корона, и, как дорогие камни из этой короны, по всему-то небу рассыпались звезды… И Дубна подобрала их в своей зелено-синей воде и унизала ими сверху донизу речные коряги и пни, заплела в водяную траву-модарызник и положила на широкие ладони листьев от желтых бубенчиков, чтоб поглядеть на них, посчитать и полюбоваться…
Смотрит Петр Кирилыч: видно Дубну до самого дна, и по речному дну идет, как в Чертухине, широкая улица… Посыпана улица золотистым мелким песком, по сторонам, в берегах, под корнями кустов и прибережных деревьев, стоят избы по ряду, словно игрушки, и днем, верно, похожи эти избенки на коряги и пни, которые каждой весною смывает с плотины вода и разносит по берегу плеса…
А сейчас у них видны сбоку крылечки, князьки наверху и застрешки, на которых вместо голубей сидят пескари, а пескарь… известно, самая мелкая рыба, в сто годов вырастает она всего на вершок…
В маленьких окнах горит зеленый, как месячный луч на воде, огонек, и по всему видать, что в этих избах живут, хотя на крылечках и нет никого, и только сбоку каждой избы лежит по большому сому, пудов так на пять каждый, а то и поболе, у каждого сома ус по аршину и голова с большую корчагу!..
Видно по всему, что они сторожат, и со стражи этой им ни на шаг, почему и резвится и играет на месяце, переворачиваясь к нему и на бок и кверху брюшком, разная мелкая рыба: плотва, как щепки, унесенные в половодье с новой постройки; окунье по чайному блюдцу; как частые гребни, ерши; серебристые подъязки и язи, и в ладонь мельника Спиридон Емельяныча ширины - караси!..
А под самой плотиной еще светлей, чем под месяцем сейчас на лугу!..
Там стоит уж заправдашний терем: у широких ворот, в которые въедут сразу две тройки, стоят на часах две большие зубастые щуки, важно поводят они плавниками и хвостами чуть шевелят, завивая их полукольцом и уставя друг в друга неподвижно свои водяные глаза, и на глаза у них по широкому носу перекинуты за жабры слюдяные очки…
А в самом терему чистота, светлота и такое убранство!..
То ли уж это незримые для простого глаза, когда посмотришь так от пустого любопытства под речную плотину, что их не увидишь, висят прозрачные, унизанные бисером водяных шариков травы, то ли паутинные занавеси с рисунками на них невиданных птиц и зверей… - только сквозь эти занавеси за большими высокими окнами так и синеет и такая раскрывается слепительно-синяя даль, что человечьему глазу легко потеряться, будто там за ними уже не река, а шумит синее хвалынное море, с такими же городами и селами на дне, как и у нас, только, видно, живут в этих селах и городах не как мы, а совсем по-другому…
*****
Видит еще Петр Кирилыч, что в терему кто-то ходит взад и вперед, словно ждет кого и никак не дождется… Только ударил вдруг со всего маху по терему месячный луч, в терему все засияло, все загорелось, как в церкви на Пасхе в двенадцатый час, и посреди терема Петр Кирилыч хорошо разглядел величавую деву и такой красоты, какой Петр Кирилыч еще никогда не видал и никто теперь, братцы, уж не увидит…
Ни на лицо, ни на рост ее не поймешь…
Сказать, чтоб была она высока, так не скажешь, потому что и в самой Дубне не очень глубоко, сказать, чтоб была весела, так нельзя, - такая в ее синющих глазах тоска, печаль и тревога, каких ни в одних человечьих глазах не увидишь!
Зато тяжела у нее до самых золотых туфель коса за плечами и переливны ее синие очи, как крылья у птицы-дерябы… И по лазоревой ткани, закрывшей ей плечи и грудь, вышиты
