— Я скажу ему, что вы все знаете, мне кажется, это будет только справедливо. Спасибо за вино. А теперь — спокойной ночи. Вы знаете, где меня найти.

Дэлглиш смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она уверенной походкой шла по тропе в свете звезд. Потом он ополоснул бокалы и запер дверь коттеджа. Итак, вот три человека, у которых мог быть мотив для этого убийства. Адриан Бойд, Джо Стейвли и, возможно, Джаго Тэмлин, отказавшийся от своих выходных, чтобы дать отдохнуть Джо. Такое великодушие заставляло предположить, что он разделял ее возмущение жестокостью Оливера. Но стала бы Джо разговаривать так откровенно, если бы знала или хотя бы подозревала, что один из двух ее друзей виновен? Возможно и стала бы, если бы сознавала, что рано или поздно он неминуемо докопается до правды. Ни один из этих троих не казался способным на убийство, но ведь то же самое можно сказать о любом из живущих на острове Кум. Дэлглиш знал, что опасно слишком сосредоточиваться на мотиве преступления, забывая о modus operandi^[17] и средствах, однако ему представлялось, что в данном случае суть дела кроется прежде всего в мотиве. Старый Нобби Кларк когда-то говорил ему, что мотивы всех убийств сводятся к четырем: страсть, нажива, ненависть и любовь. Тогда это звучало вполне здраво. Однако на самом деле мотивы невероятно разнообразны, а некоторые из наиболее жестоких убийств совершаются вообще без рационально объяснимых причин. На ум Дэлглишу пришли слова, сказанные, как ему подумалось, Джорджем Оруэллом:

И разумеется, так оно всегда и бывает.

Утром в субботу Дэлглиш проснулся как раз перед рассветом. С мальчишеских лет он всегда просыпался неожиданно, без заметного перехода от момента забытья к полному сознанию: его мозг тотчас же начинал четко воспринимать виды и звуки нового дня, тело жаждало поскорее сбросить с себя спеленавшие его простыни. Но в это утро он лежал в сонном покое, желая продлить тихую поступь медленного пробуждения. Два больших окна с настежь распахнутыми рамами только начинали бледно вырисовываться на стенах спальни, и сама спальня постепенно открывала взгляду формы и цвета. Прошедшей ночью биение моря создавало успокаивающий аккомпанемент последним минутам его уже полуосознаваемого бодрствования, но сейчас это биение казалось более спокойным, скорее чуть ощутимым дрожанием воздуха, чем осознанно слышимым звуком.

Дэлглиш принял душ, оделся и спустился вниз. Приготовил себе свежий апельсиновый сок, решил обойтись без горячего завтрака и с миской мюсли в руке обошел гостиную, оценивая этот необычный, замкнутый в каменных стенах «командный пункт» более неторопливо и внимательно, чем это было возможно накануне вечером, а затем вышел в теплый, пропахший морем воздух раннего утра. Погода стояла тихая, бледно-голубые заплаты ясного неба проглядывали над низкими полосами облаков, светло-серых, чуть подкрашенных розовым. Море, испещренное серебристыми пятнами светало самого горизонта, походило на картину художника-пуантилиста. Дэлглиш стоял неподвижно, глядя на восток — туда, где Эмма. Даже когда он выезжал на расследование, как невероятно быстро завладевала она его мыслями. Прошедшей ночью было чуть ли не мукой представлять ее в своих объятиях, но теперь ее присутствие не так мучительно тревожило его душу: она просто спокойно находилась рядом, ее темные волосы спутались после сна. Вдруг ему страстно захотелось услышать ее голос. Но он знал — что бы ни принес этот новый день, она не позвонит. Можно ли считать такое ее молчание в то время, когда он работает, подтверждением его права на то, чтобы его не беспокоили, признанием отдельности деловой жизни их обоих? Жена или любовник, звонящие по телефону в самый неудобный или неловкий момент, — избитая ситуация дешевой комедии. Он сам мог бы сейчас ей позвонить, ее-то рабочий день наверняка еще не начался, но он понимал, что звонить не станет. Казалось, что между ними заключен не облеченный в слова пакт, разделявший в ее мыслях любовника-детектива и любовника-поэта. Первый периодически исчезал на чужой, не отмеченной на карте территории, которую она не желала — а может быть, считала, что не имеет права, — исследовать или даже задавать о ней вопросы. Или дело было в том, что Эмма, как и он сам, понимала, что его работа питает его поэзию, что лучшие его стихи прорастают из боли, ужаса и жалких обломков трагических и изломанных судеб, составляющих самую плоть его работы. Может быть, именно это понимание и заставляло ее хранить молчание, когда он работал? Ему как поэту всегда было недостаточно красоты природы, красоты человеческих лиц. Ему, как поэту Йейтсу, всегда была необходима мусорная лавка этого вечного старьевщика — сердца. А еще ему хотелось бы знать, чувствует ли Эмма, какое смятение вызывает в нем полустыдливое признание того факта, что он, так упорно отстаивающий закрытость собственной личной жизни, выбрал для себя работу, позволяющую и даже требующую вторжения в личную жизнь других людей, как мертвых, так и живых.

Однако сейчас, взглянув в северном направлении, туда, где высилась сложенная из камня часовня, он увидел женщину, решительно шагавшую по тропе и напомнившую ему целеустремленную поступь одного из прихожан его отца: тот с сознанием выполненного долга, утолив свой духовный голод, спешил утолить горячим завтраком голод земной. Дэлглишу понадобилась всего секунда, чтобы узнать в этой женщине миссис Бербридж, но это была миссис Бербридж преображенная. На ней было пальто из синего, с бежевым, твида, строгого старомодного покроя, синяя фетровая шляпка с кокетливым перышком, а затянутая в перчатку рука держала книгу, которая не могла быть не чем иным, как молитвенником. Должно быть, она присутствовала на церковной службе, которую в какой-то форме отправлял Адриан Бойд. Значит, Бойд уже освободился и, вероятно, находится у себя дома.

Спешки никакой не было, и Дэлглиш решил сначала пройти мимо его коттеджа, к часовне, стоявшей ярдах в пятидесяти за ним. Часовня была построена гораздо более примитивно, чем коттеджи, — ничем не приукрашенное строение, площадью не более пятнадцати квадратных футов. Дверь часовни, наполовину не доходившая до притолоки, словно дверь стойла в конюшне, была снаружи заперта на щеколду, и, когда он ее отворил, в лицо ему пахнул более прохладный, пропахший сыростью воздух. Пол здесь был вымощен потрескавшимися каменными плитами, а единственное окно высоко под потолком, с таким грязным стеклом, что почти не пропускало света, давало возможность лишь смутно увидеть клочок неба. Точно под окном помещался тяжелый валун с плоским верхом: его явно использовали в качестве алтаря, хотя он ничем не был накрыт и стоял пустой, если не считать двух приземистых серебряных подсвечников и небольшого деревянного распятия. Свечи в подсвечниках догорели почти до конца, но Дэлглишу показалось, что он различает удержавшийся здесь слабый запах их едкого дымка. Поразительно, как этот валун сюда попал. Должно быть, понадобилось не менее полудюжины сильных мужчин, чтобы втащить его в часовню. Здесь не было скамей, лишь два складных деревянных стула, прислоненных к стене; один из них был явно припасен для миссис Бербридж, как видно, единственной ожидаемой в часовне верующей. Только небольшой каменный крест на верхушке крыши позволял предположить, что это строение было когда-то освящено; Дэлглиш подумал, что поначалу оно было построено как укрытие для животных и лишь несколькими поколениями позже стало использоваться в качестве места для богослужения. Он не ощущал здесь того мистического благоговения, которое в древних храмах рождают пустота и застывшее в молчащем воздухе эхо песнопений. Но все же он обнаружил, что закрывает дверь часовни тише и осторожнее, чем обычно, и поразился тому, как глубоко и надолго укоренилось в нем влияние детских впечатлений, когда для него — сына священника — год делился не на школьные семестры и каникулы, даже не на месяцы, а согласно церковному календарю: Пришествие, Рождество, Пасха, Пятидесятница, а после Троицы — череда воскресений, которые казались бесконечными.

Дверь в коттедж «У часовни» была открыта, стучать не было необходимости, так как на миг затмившая свет высокая фигура Дэлглиша и без того дала знать о его приходе. Бойд сидел перед окном за обеденным столом, которым он пользовался как письменным, и тотчас же повернулся, чтобы поздороваться с пришедшим. Комната была полна света. Дверь в центре стены, с двумя окнами по обе стороны, открывалась на вымощенный каменными плитами дворик на самом гребне скалы. По левую руку находился большой, облицованный камнем камин с духовой печью, горкой растопки рядом с ним с одной стороны и несколькими поленьями — с другой. Перед камином стояли два кресла с высокими спинками, при одном из них — столик для книг и современная угловатая лампа для чтения. На столе Дэлглиш заметил тарелку из-под еды, в комнате пахло беконом.

— Надеюсь, я вас ни от чего не отрываю, — сказал Дэлглиш. — Я увидел, как миссис Бербридж идет из часовни, и подумал, что сейчас, может быть, самое подходящее время к вам зайти.

— Да, — ответил Бойд. — По воскресеньям она обычно приходит к обедне в семь часов.

— Только она одна?

— Да. Думаю, это никому просто в голову не приходит. Даже тем, кто когда-то регулярно посещал церковь. А может быть, они считают, что священник, который уже не работает — то есть священник, лишившийся прихода, — больше уже не священник. Я не объявляю о службе. На самом деле это было мое личное совершение обряда, но миссис Бербридж узнала об этом, когда мы с ней помогали ухаживать за матерью Дэна Пэджетта. — Бойд улыбнулся. — Ну, а теперь я секретарь Руперта Мэйкрофта. Может, так даже лучше. Могло случиться, что работа в качестве неофициального священника здесь, на острове, оказалась бы мне не по силам.

— Особенно если бы они все решили сделать из вас своего духовника.

Дэлглиш произнес эту реплику без задних мыслей. Он позволил себе на минуту представить забавное зрелище: постоянные жители Кума изливают Бойду свои далеко не милосердные мысли друг о друге или о гостях острова, особенно об Оливере. Но реакция Бойда его поразила. На секунду он испугался, что допустил непростительную бестактность, хотя у него не создалось впечатления, что Адриан — человек, ищущий поводов для обиды. Но Бойд снова улыбнулся и сказал:

— Тогда у меня появился бы соблазн сменить церковь, стать твердым приверженцем церкви евангелической и направить их всех к отцу Майклу в Пентворти. Однако я ужасно негостеприимен. Садитесь, пожалуйста. Я готовлю кофе. Выпьете чашечку?

— Спасибо, пожалуй, да.

Дэлглиш подумал о том, что одним из наименьших зол в расследовании убийства является невообразимое количество кофеина, который он вынужден потреблять, опрашивая подозреваемых. Но ему хотелось, чтобы разговор с Бондом носил как можно менее официальный характер, а еда или питье в таких случаях всегда приходят на помощь.

Бойд скрылся на кухне, оставив дверь приоткрытой. Послышались знакомые кухонные звуки. Шипение наполняемого водой чайника, металлическое постукивание кофейных зерен в кофемолке, позвякивание чашек о блюдца. Дэлглиш опустился в одно из кресел перед камином и принялся рассматривать картину маслом, висевшую над пустой каминной полкой. Неужели Коро? Это был французский пейзаж: прямая дорога меж двумя рядами тополей, в отдалении — деревенские крыши, церковь со шпилем, поблескивающим в лучах летнего солнца.

Бойд вернулся с подносом в руках. Запах моря и горящих поленьев смешался с запахом кофе и горячего молока. Адриан локтем подтолкнул столик так, чтобы тот оказался между креслами, и поставил на него поднос.

— Я с восхищением рассматривал вашу картину, — сказал Дэлглиш.

— Мне ее завещала бабушка. Она была француженка. Это ранний Коро, он писал ее в 1830 году, недалеко от Фонтенбло. Единственная ценная вещь, которой я обладаю. Одно из преимуществ пребывания на Куме — сознание, что здесь она не будет украдена или злонамеренно испорчена. Я никогда не мог позволить себе ее застраховать — средств не хватало. Особенно мне на ней нравятся деревья. Очень скучаю по деревьям, здесь, на острове, их так мало. Приходится даже поленья для камина с материка ввозить.

Они пили кофе молча. Дэлглиша охватило странное чувство покоя: в присутствии подозреваемого такое случалось с ним очень редко. «Вот человек, — думал он, — с которым я хотел бы разговаривать, человек, который мог бы прийтись мне по душе». Однако он чувствовал, что, несмотря на радушие Бойда, у них обоих нет доверия друг к другу.

Минуту спустя он поставил чашку на столик и сказал:

— Когда я встретился со всеми в библиотеке и спросил вас о том, где вы были вчера утром, вы — единственный из всех — сказали, что перед завтраком ходили прогуляться по мысу. Мне необходимо снова задать вам вопрос: видели ли вы кого-нибудь во время этой прогулки?