найдут Лешку в ближайшее время, сколько еще будет таких 'Жемчужных'? Номер 'рекорда' ничего не дал — он был угнан тем же вечером и часом позже брошен через три улицы от места происшествия, так что эта единственная ниточка к Лешке оборвалась. А Шрейдер? Развалилась ли без него исследовательская группа или в ближайшее время кто-то вновь помчится по безвестной дороге, которая приведет его в странный дом, наполненный его же собственными чувствами, желаниями и страхами? Вот о чем надо думать! В конце концов, мужчин на свете много, а подобные воздыхания, слезы и сопли впору любительнице сладких романов Свете Бережной, а вовсе не ей, Алине! Внезапно отчегото вспомнился шикарный стол в особняке, накрытый усилиями Бережной, вкуснейшие блюда, и Алина, уже садясь в джип, вдвойне пожалела, что они до сих пор не нашли Светлану.

Женщина, которую звали Светлана БережнаяЮхневич, не знала, что ее ищут.

Но если бы она какимто образом об этом узнала, то перестала бы и носа казать из своей маленькой квартирки или уехала бы из города как можно дальше. Она бы ни за что не показалась на глаза приснившимся попутчикам такой, какой была на самом деле. Особенно Борису. Она бы ни за что не захотела, чтобы они увидели ее такой.

Светлана приподняла крышку кастрюли, проверяя — не закипел ли бульон? Потом вернула ее на место, и быстрыми ловкими движениями начала нарезать картошку для борща. Натертые свекла и морковь уже ждали своего часа в отдельных мисочках, аккуратно прикрытые крышками. На тарелке свежо и остро пах нарезанный лук. В раковине размораживалось мясо — еще чутьчуть, и можно будет начинать нарезать его и прокручивать на мясорубке.

В левом боку больно кольнуло, и Светлана, охнув, отложила нож и поморщилась. Ее ладонь легла на бок и осторожно потерла его. К завтрашнему дню, наверное, будет уже поменьше болеть, хотя кровоподтек выглядел довольно устрашающе. Кулаки у Мишки были крепкие, и он очень хорошо знал, куда и как нужно бить, чтобы было очень больно, и в то же время неопасно. Поэтому лучше было подворачиваться ему под руку, пока он еще хоть более-менее трезвый, а если уж приходит сильно пьяным, нужно успеть улучить момент и не попасться ему на глаза, а юркнуть в постель и притвориться спящей. Тогда он ее бить не будет, а только повалится на кровать и уснет. Или может перед этим растолкает ее, заберется сверху и попыхтит немного, хотя по пьяни у него редко когда что-то получалось. А будучи трезвым, он спал с ней очень редко. Только иногда. Хорошо хоть иногда. Хорошо хоть кто-то иногда. Ей не к чему придираться. Кто на нее взглянет?

— Светка! — раздался из комнаты громкий крик. — Светка!..

Светлана втянула голову в плечи, чуть присев, потом взглянула на лежащий на столе нож. С тех пор, как она проснулась, Светлана почему-то довольно часто смотрела на нож, сама не зная зачем. Особенно, когда слышала этот крик, который не менялся день ото дня. Крик был ломким, как жареная картошка, которую она любила грызть за чтением — крепко посоленная и сильно зажаренная, с хрустом переламывающаяся под ее крепкими зубами. Зубы у нее были белые и очень красивые, и раньше ей нравилось улыбаться себе в зеркале, потому что улыбка получалась как в рекламе зубной пасты. Она считала, что улыбка — единственное, что в ней есть привлекательного. Но теперь она старалась подходить к зеркалу как можно реже. Она боялась того, что вопросительно смотрело на нее из серебристых глубин. Боялась и ненавидела.

— Светка! Оглохла, что ли?!

Нож снова поманил ее взгляд, но она сразу же отвернулась. Можно подумать… можно помечтать, но осуществить это… Ей, всего боящемуся и такому жалостливому существу, никогда не обратить этот нож против кого-то, никогда не сделать кому-то больно. Она никогда не давала сдачи, а только закрывалась руками и сжималась в комок, и рано или поздно все заканчивалось. Ей было сложно даже прихлопнуть тапочком таракана, и если бы у Светланы были дети, они бы крутили ею, как хотели, потому что она никогда не смогла бы дать им подзатыльник или прикрикнуть. 'Наша тишайшая' называли ее подруги в глаза, а за глаза добавляли 'бедная покорная дурочка'. Она прекрасно знала об этом, но не обижалась на них. Лучше такие подруги, чем никаких. Лучше такой муж, чем совсем никакого. Хуже одиночества нет ничего. А боль можно научиться терпеть. Иногда Светлане казалось, что ее били всю жизнь — вначале отец, от которого всегда пахло 'Русским лесом' и еще терпким горьковатым запахом — его собственным. А потом он передал ее с рук на руки достойному кандидату в мужья, который подарил ей пощечину гораздо раньше обручального кольца.

Светлана повернулась и узким коридором пошла в комнату, хлопая разношенными тапочками без задников — очень полная и рано постаревшая женщина с несколькими подбородками, пухлыми руками и огромными ягодицами, тяжело перекатывающимися под ситцевой тканью халата. Никто, глядя на нее, и подумать бы не смог, что ей еще не исполнилось и тридцати. На ходу она переваливалась поутиному, колыхаясь всем телом, и тяжело дышала, часто моргая карими глазами, в которых не было ничего, кроме животной покорности и страха — только лишь где-то в глубине их стремительно угасал серебристый отблеск оставшегося на столе ножа.

Мишка сидел в кресле, лениво переключая телевизионные каналы. Он был большим и грузным, с густой растительностью на руках, груди и спине, тогда как на голове среди темных кучерявящихся волос уже проглядывала заметная плешь. Из прорехи в футболке под мышкой выглядывал темный завиток, и увидев ее, Светлана осознала, что собиралась утром зашить мужу футболку, но совершенно забыла об этом, и он позвал ее, чтобы продемонстрировать этот повод для еще одного синяка. Но Мишка, не повернув к ней головы, всего лишь раздраженно сказал:

— Мне дадут в этом доме жрать или как?!

— Борщ скоро будет. Сейчас бульон закипит, и я…

— Меня не интересует, что у тебя там и когда закипит! — Мишка снова переключил канал и потянулся за бутылкой пива, стоявшей на полу. — Я спрашиваю, когда будет обед?!

— Скоро, — Светлана прислонилась к косяку, глядя на незаконченную кружевную салфетку, лежащую на подлокотнике ее кресла. Она лежала так уже больше двух недель. Светлана никак не могла заставить себя закончить ее, хотя всего лишь оставалось обвязать дуги из воздушных петель парой рядков столбиков с накидом. В последнее время все валилось у нее из рук, и даже готовить она стала хуже, и в ресторанчике, где она работала поваром, ей даже пару раз сделали замечание чрезвычайно удивленным голосом.

— Нуну, — голос мужа стал немного спокойней. — А кроме борща что?

— Мясо вот-вот разморозится, и я собиралась сделать его побургундски…

— Да неужели?! — Мишка шлепнул ладонью по подлокотнику. — Я тебе говорил — занимайся своими кулинарными извращениями, пока меня нет дома! Говорил?! С голоду можно сдохнуть, пока ты там чегото выдумываешь! А когда я дома, то еда должна готовиться быстро! Берешь свое мясо и жаришь его большими кусками — и все! Без всяких этих!..

— Но ведь так же гораздо вкуснее, — вяло возразила Светлана, глядя на экран телевизора, где показывали пляжные виды и полуголых красоток. Через час по одной из программ должен был начаться фильм 'Унесенные ветром' — один из ее любимых. Она всегда плакала в конце, когда смотрела на Вивьен Ли, стоящую на фоне заката. А ближе к вечеру будут показывать конкурс бальных танцев — она всегда их смотрела, представляя, как она, такая же худенькая, как и танцовщицы, выделывает умопомрачительные па, а ее партнер — высокий и красивый и обязательно брюнет, похожий на Кларка Гейбла или Тимоти Далтона… или на Бориса. Но Мишка решил провести это воскресенье дома и, разумеется, не даст ей посмотреть ни того, ни другого — он называл все это 'детсадовскими соплями' и смотрел, в основном, футбольные матчи и бокс, а Светлана уходила в маленькую комнату и снова и снова перечитывала свою библиотечку любовных романов, мечтая о том, чему никогда не бывать.

— Вкуснее… Наготовит вечно всякой фигни, потом сиди и думай, чего жуешь… — проворчал Мишка. — Надо было, в таком случае, раньше приниматься! С утреца!

— Утром я стирала. Ты же не починил машинку.

— Некогда было, — Мишка махнул пультом в сторону телевизора. — У, какие девки, а! Не то, что ты, корова, талию на ощупь не найти! Надо мной уже все друзья потешаются — удачно, мол, женился, Мишаня! Вот какой надо быть! А ты свою корму в двери с трудом протискиваешь!

— Ты же знаешь, что у меня гормональное расстройство, — с трудом проговорила она. — Ты же помнишь, какой я была.

— С трудом! — Мишка фыркнул. — Глядика, слова умные выучила — гормональное расстройство! Жрать надо меньше — вот тебе и все расстройство. Ты же все время что-то жуешь — хоть рот тебе зашивай! Глаза б мои на тебя не глядели! Ну, чего ты встала — иди, занимайся обедом! Я всю неделю пахал, как потерпевший, — имею я право на нормальный воскресный обед?!

Он бросил пульт рядом, на кресло, и потянулся, закинув руки за голову. Из-под задравшейся футболки выглянул объемный волосатый живот. Светлана отвернулась и тяжело побрела обратно на кухню, придерживаясь правой рукой за стенку.

Хлопоча у плиты, она снова начала думать о своем недавнем сне — таком реальном, что ей становилось больно, и где-то в глубине горла появлялась странная дрожь. Хотелось, безумно хотелось верить, что сон ей снится сейчас — необъяснимый, жуткий кошмар, но рано или поздно он закончится, и она проснется в своей постели — чудесной постели с шелковыми простынями, среди цветов и ярко горящих ламп, и будет она не Светланой Юхневич, которой противно смотреть на себя в зеркало, а Светочкой Бережной, красивой и худенькой — Светочкой, умеющей танцевать, Светочкой, на которую обращают внимание такие красивые и романтичные мужчины, как Борис, Светочкой, на которую никто и никогда не поднимал руки. Она будет двигаться легко и изящно, она будет плавать на пароходах и у нее будут потрясающей красоты любовные романы. Светлана мечтательно смотрела перед собой широко раскрытыми глазами, слезящимися от лука, и у ее мечтаний был запах гиацинтов, звук индийской поэзии, которую читал бархатный мужской голос, и цвет розового с золотом — как обои в ее комнате в особняке. Очень редко ей вспоминалось, как больно закончился этот странный сон — как, спустившись на кухню, она увидела Алину, склонившуюся перед распахнутой дверью морозильной камеры, которая почему-то была в мужском халате; как обойдя стол, она увидела водителя, лежащего на полу, узкий запекшийся разрез на его голой груди и широко раскрытые стеклянные глаза, и как секундой позже что-то с силой ударило ее по голове… А потом она распахнула ресницы и увидела потолок старенькой квартиры, и рядом громко храпел Мишка, раскрыв рот, и от него шел тяжелый кислый запах. Светлана в тот момент не поверила и закрыла глаза, но продолжения не было. Всего лишь сон.

С тех пор каждый вечер она старалась побыстрее закончить все дела и забиралась под одеяло и с отчаяньем засыпала, надеясь, что все повторится. Но больше она ни разу не видела этого чудесного сна. Была реальность, была работа, тесная квартирка, побои, неизменный запах перегара, хриплые крики, унижение и боль, грузное тело Мишки на ней, его монотонные движения, не приносившие больше никакого удовлетворения… и больше не было ничего. Разве еще только руки, для того чтобы искусно готовить и красиво вязать, и глаза, для того чтобы плакать и читать любовные романы. С каждым днем Светлана ощущала все большую безнадежную усталость и с каждым днем все чаще спрашивала себя — неужели это ее жизнь и неужели никогда ничего другого не будет? Она думала о сне все чаще и чаще, а еще чаще на нее нападало какоето странное отупение, сродни трансу, и тогда ее глаза обращались к чистым сверкающим лезвиям ножей, которые Мишка, стоит отдать ему должное, содержал в полном порядке.

Она размышляла об этом и позже, сидя в своем кресле и вытянув усталые ноги. Ее пальцы рассеянно поглаживали незаконченное вязание, глаза так же рассеянно поглаживали стены комнаты, чистенькой и аккуратной, украшенной бесчисленными вязаными салфеточками. Искусно вязать ее научила прабабка, и в памяти Светланы всплыли ее ловкие морщинистые пальцы и огромные стекла очков — единственное, что она о ней помнила. А потом отчегото вспомнился давний школьный друг, Максим, который воровал для нее цветы в палисадниках и вырезал для нее на уроках труда забавные деревянные фигурки, и с которым она целовалась в школьном гардеробе среди висящих пальто и курток. Он называл ее 'Светик' и всегда говорил, что ее губы по вкусу как клубника. Как давно это было… Мишка никогда не называл ее 'Светик', не дарил цветов, в его руках никогда не было нежности… Он просто брал свое, а потом поворачивался спиной и засыпал, и так было всегда. Почему раньше ей казалось это нормальным? Почему она до сих пор с ним, в этой квартирке… почему она до сих пор в этом ужасном теле?..

Светлана подняла голову и взглянула на мужа, который, подчищая ложкой остатки борща, что-то раздраженно рассказывал о своих приятелях по стройке и о своем бригадире, и внезапно к горлу у нее подкатил ком, а желудок сдавило, и она испугалась, что ее сейчас стошнит.

— Как борщ? — осторожно спросила она. Мишка перестал стучать ложкой и взглянул на нее.

— Сойдет. С голодухи любые помои сожрешь! Второе готово?

Светлана перевела взгляд на экран телевизора, по которому теперь шел какойто боевик.

— Ты не мог бы переключить на шестнадцатый? Сейчас будут 'Унесенные ветром'.

— Еще не хватало мне в воскресенье всякую муть смотреть! — иронически отозвался он. — И вообще сейчас футбол будет!

Светлана посмотрела на черный завиток, высовывающийся из прорехи в футболке. Потом с трудом поднялась, подошла к креслу, взяла пульт, лежавший на подлокотнике и переключила канал.

Мишка ничего не сказал. Он осторожно умостил пустую тарелку на другом подлокотнике, потом встал и резким движением вырвал пульт из ее безвольно повисшей руки, после чего