Он держится уверенно, говорит охотно, изредка кидая взгляды на дежурного.

— Когда закончится срок, мне будет тридцать два. Пожить еще будет время. Хочу вас заверить, сюда больше не попаду.

Он говорит это быстро, как бы предугадывая вопросы и облегчая нашу задачу. Если мы не пересматриваем его дело, не интересуемся прошлым, то, конечно же, нам надо знать, что он думает сейчас о своем будущем.

— Скажите, Степанов, за эти три года что вы думали о людях, которых вы били, душили, держали под страхом смерти?

Вопрос негуманный. Дважды даже за самое страшное преступление не наказывают. И все же от ответа на этот вопрос ему никуда не уйти. Этот вопрос будет в глазах людей, с которыми ему предстоит встретиться. Десять, сто и более раз он будет отвечать на него самому себе. Но пока еще это время не пришло. Суд над самим собой еще не начался.

— Я не помню этих людей. Я был очень пьян. И не помню, что делал.

— Но вы видели этих людей на суде. Если не помните, то знаете, как зверски вели себя с ними.

Он сжимает губы, взгляд гаснет, отвечает сухо, как бы отсекая дальнейшие расспросы по этому поводу:

— Это был не я. Когда человек пьян, это уже другой человек.

Дежурный по колонии капитан Иващенко вступает в разговор:

— Надо быть готовым, Степанов, что такие вопросы вам будут задавать в жизни не раз. И никто не поверит, что виновата была лишь одна водка. К тому же пьяный или трезвый — это всегда один человек.

«В беседах неискренен...» — это строчка из характеристики Степанова. Но в то, о чем он вдруг говорит, хочется верить.

— Я в этом вопросе с вами не могу согласиться. Пьяный и трезвый — это не одно и то же. Мне три года было, а я уже понимал, что у меня два разных отца — один пьяный, другой трезвый. Трезвый по голове гладит, конфеты из кармана достает, а пьяный бьет все вдрызг — посуду, мать, меня, если зареву громко. Помню, мы одного пацана во дворе изводили. Отца у него не было. Дразнили его, тумаков давали. Так что я тогда думал, что терзаем мы его за то, что ему лучше всех живется, — отца у него нет.

Он говорит негромко, глядя перед собой застланным, каким-то незрячим взглядом.

— Вы спрашиваете, что я думаю о тех людях, которые от меня потерпели. Иногда думаю: выйду на волю, устроюсь на работу, накоплю денег и приду, им отдам. Такая вот мечта. Простят или не простят, не знаю.

— Ох, Степанов, — вздыхает дежурный капитан, — сам-то ты различаешь, когда правду говоришь, а когда неправду?

— Различаю, — вдруг грубо срывается Степанов, — не думаю я ни о чем и ни о ком. Нечем мне думать. Пусть те думают, кто меня уродовал. Я в милицию не бежал, заявлений не писал.

— Вы об отце?

— Мне четырнадцать было. Он пришел и так меня избил, что я уполз и два дня в канаве лежал, подняться не мог. Сестренка Таня только и знала, где я, воду таскала.

Он молчит, потом словно через силу произносит:

— Я его простил. Родная кровь. Чужие не прощают.

— А ведь Петкевич и Берсенев чудом остались живы от ваших кулаков.

— Я же говорю — пьяный был.

— Что ж, пройдут годы, закончится срок наказания; случится вам еще когда-нибудь выпить, и опять вы за себя отвечать не будете?

Он дергает плечами: дескать, зачем сейчас говорить о том, что когда-то будет?

— Я бы вам сказал, если бы вы по-настоящему знали, что такое водка.

— Чего же мы о ней не знаем?

— Ладно. Скажу. Можете мне не верить, но скажу я правду. Водка для одних яд, а для других эликсир жизни. Вот взять хотя бы меня. Я не дурней тех, кто в институтах учится, не дурней и тех, кто работать любит, чего-то добивается. Но дело в том, что одни хотят работать и учиться, а другие не хотят. Но я, как уже сказал, не дурак, голова у меня работает, и я понимаю, что в глазах тех, кто живет правильно, я слабак, мозгляк, вообще ничтожество. Что же мне делать? Я выпиваю стакан портвейна, и со мной происходит метаморфоза. Мне становится радостно, что я такой. Я уже иду гордо, свободно, я уже человек. Выпиваю второй стакан — и мне весело. После третьего стакана со мной лично происходит вот что: в душе закипает злость. Я злой по многим поводам: нет денег и негде в данную минуту их взять, злюсь, что вечером, когда приду домой, мать будет причитать надо мной, злюсь, что девчонки, идущие навстречу, шарахаются от меня как от чумы. Даже злюсь на тех, кто со мной рядом, за то, что они такие же, как я. Ссора и драка у нас может вспыхнуть по всякому пустяковому поводу в любую минуту. Дальше больше, и такой человек, как я, привыкает пить. Все думают, что он просто пьяница, запиши его в вечернюю школу, окутай заботой и вниманием, и он станет другим. Поздно.

— С вами именно такое случилось?

— Да. Гражданин начальник, — он кивает на капитана Иващенко, — может подтвердить, что самое трудное испытание для алкоголика, попавшего в заключение, — это отсутствие даже надежды в ближайшее время выпить. Я, например, по этому пункту считаю себя уже полностью исправленным и излеченным.

— Конечно, каждый человек — единственный в своем роде, у каждого своя история, — говорит капитан, когда мы выходим на улицу, — и все же условно наш контингент можно разделить на две части: одна замедленного мышления, без всяких попыток разобраться в себе или хотя бы поглядеть на себя со стороны, другая «философы». Эти способны накрутить вокруг своей личности сто пятьдесят теорий, и по каждой они жертва каких угодно обстоятельств: водки, плохих родителей, жестоких друзей.

— А может, в каких-то случаях так оно и бывает?

— Сложный вопрос. В каких-то случаях все бывает. Но тут надо знать одно: преступление — сознательное действие. Степанов довольно проникновенно говорил о водке. По его теории что получается: пьющий — человек больной. Психически больной человек, как мы знаем, за свои поступки ответственности не несет. Судебно-медицинская экспертиза прежде всего устанавливает состояние преступника — здорова ли у него психика. Если стать на точку зрения Степанова, пьяный человек психически невменяем. Значит, и нести ответственность за содеянное не может. А закон наш трактует опьянение как отягчающее вину обстоятельство. Здесь не надо особых медицинских знаний, достаточно просто житейского опыта, чтобы опрокинуть позицию Степанова. Возьмем для примера не хулигана, не бандита, а просто распущенного человека, пьяницу. Вот он куражится, пристает на улице, допустим, к женщине и вдруг видит на горизонте милиционера. Если это невменяемый человек, ему ведь все равно, кто приближается и какие последствия