И провонявшею землей,Стоит, склоняя профиль колкийПред изразцовою стеной.Не отойдет, не обернется,Лишь весь качается слегка,Да как-то судорожно бьетсяПотертый локоть сюртука.Заходит школьники, солдаты,Рабочий в блузе голубой, —Он всё стоит, к стене прижатыйСвоею дикою мечтой.Здесь создает и разрушаетОн сладострастные миры,И из соседней конурыЗа ним старуха наблюдает.Потом в открывшуюся дверьВидны подушки, стулья, склянки.Вошла — и слышатся теперьОбрывки злобной перебранки.Потом вонючая метлаБезумца гонит из угла.И вот, из полутьмы глубокойСтарик сутулый, но высокий,В таком почтенном сюртуке,В каком-то модном котелке,Идет по лестнице широкой,Как тень Аида — в белый свет,В берлинский день, в блестящий бред.А солнце ясно, небо сине,А сверху синяя пустыня…И злость, и скорбь моя кипит,И трость моя в чужой гранитНеумолкаемо стучит.21 сентября 1923Берлин* * *Всё каменное. В каменный пролетУходит ночь. В подъездах, у ворот —Как изваянья — слипшиеся пары.И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.Бренчит о камень ключ, гремит засов.Ходи по камню до пяти часов,Жди: резкий ветер дует в окариноПо скважинам громоздкого Берлина —И грубый день взойдет из-за домовНад мачехой российских городов.23 сентября 1923Берлин* * *Встаю расслабленный с постели.Не с Богом бился я в ночи,—Но тайно сквозь меня летелиКолючих радио лучи.И мнится: где-то в теле живы,Бегут по жилам до сих порМосквы бунтарские призывыИ бирж всесветный разговор.Незаглушимо и сумбурноПересеклись в моей тишиНочные голоса МельбурнаС ночными знаньями души.И чьи-то имена, и цифрыВонзаются в разъятый мозг,Врываются в глухие шифрыРазряды океанских гроз.
